Такие вот дела. Вася. Не обижайся, что редко пишу. Заезжен и несколько потерян я в себе. Четыре года работы над «Зрячим посохом» опустошили меня и, быть может, что-то во мне и поднадорвали, а отдыха нет, даже формального. Последний раз в санатории был почти двадцать лет назад, в доме творчества — десять, на рыбалку вырваться не могу...

Ну прости. Повыл, как на луну, Поклон всем. Виктор Петрович

16 апреля 1983 г.

Красноярск

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валентин!

Тяжело я тут переболел. Полтора месяца отлежал в больнице. Умудрился заболеть без Марьи, она была в Вологде. отвозила туда разросшееся семейство Ирины.

Одиннадцатого января Ирина родила внучку — Поленьку. Рожала здесь, в Красноярске, и, как месяц исполнился девочке, двинулись они домой в сопровождении бабушки, а я уже перемогался, обострение в лёгких уже было, но дело привычное, думал дома изжить, приостановить процесс, но у нас весна взялась вымешать злобу за хорошую, солнцезарную зиму, чем занимается и до сих пор, и потного, меня несколько раз сильно продуло. Когда уж край пришёл, я к врачам — двухстороннее воспаление лёгких, и на мое проколотое благодарным чусовским читателем лёгкое, на оставшуюся с тех пор эмфизему уж было многовато, и я двое суток не очень настойчиво, не так, как в молодости, но всё же поборолся за жизнь [в начале 1950-х гг. в г. Чусовом К Астафьев стал свидетелем хулиганской драки на танцплощадке. Пытаясь разнять дерущихся, получил ножевое ранение в лёгкое. — Сост.].

И вот снова дышу, хоть и со скрипом, заставляю себя садиться за стол, хоть письма писать или маленькие «затеей», ибо на улицу не хожу, боюсь погоды.

Твоё письмо о Боге и иконах (пермское) — я советую всё, что в нём есть, использовать в будущей книге. Мысли, может, и мимоходом оброненные, в порядке полемики, в такой «стихийной» последовательности и безыскусной точности могут потом, когда будешь сочинять, и не получиться, огрузнеют, лишним умственным мясом обрастут и отдалятся от читателя. Марье Семёновне велю скопировать письмо.

Второе — о любви к Сталину, Так богу вам надо молиться, что время и мы избавили вас от этой любви, которая страшнее проказы. Но что-то наш унизительный и подлый пример мало на кого подействовал и мало кого отвратил от земных богов. Так «жадные толпы у тронов» и не поредели, так и не перевелась омерзительная привычка получать, точнее, подымать хлеб из придорожной пыли, брошенный туда земными творцами. А я уж и тем счастлив, что поздно хватился, не успел «налюбиться», ибо в ту пору стихотворные сборники издавались — половина стихов о Сталине (обязательно, иначе не издали бы), а потом вторая половина о счастливой жизни в свободной стране. Всего три года продолжалась моя газетная любовь. Год из трёх ушёл на то, чтобы я, тупица, понял, что передовую статью надо начинать и кончать именем отца и учителя, а передовица стоила дороже всех материалов, ибо это единственный жанр, который осиливал писать наш достославный главный редактор.

Прочёл я все материалы, какие попали на глаза, о Рафаэле, даже Пистунову прочёл, хотя и не терплю её, но и она в этот раз не о своей только умственности писала, но и о художнике тоже, и совсем неплохо. Зато ты писал с блеском, никого не повторив, никого не потревожив цитатами, и в конце статьи так, видно, горел и волновался, что это передаётся и читателю, во всяком разе передалось мне. Я, как всегда, от восторга чувств побежал на кухню к Мане и очень тебя хвалил и рекомендовал. Чуть было в слезу её не вбил, поскольку напирал на земляческие чувства и говорил, что русская земля не только Платонов и Невтонов, и вождей может рожать, но вот изсилилась и на каменной чусовской природе взрастила Курбатова!..

А ты там в сплин, понимаешь, ударился... А у нас тут дни Сурикова прошли. Мною шуму, слов и очень посредственная выставка живописи и скульптуры.

Ну-с, с праздником! Тебя, жену, дитя! Всё лето буду в Овсянке, лишь на Рыбалку мечтаю выбраться. Возьми да приедь, слетаем куда-нибудь. Развеешься. Обнимаю. Виктор Петрович

20 апреля 1983 г.

Красноярск

(Е.А.Лебедеву)

Дорогой Евгений Алексеевич!

Давно я не подавал Вам никаких вестей — переезжал на Родину, туда, где когда-то свела нас судьба возле палаток первостроителей Красноярской ГЭС, а переезд в наш век равен не только двум пожарам, но еще и одному выходу в космос без скафандра, без шапки, без кальсон.

Три года, как я на родине. Завёл избу в родной деревне и даже уголок отдельный построил для работы, чего сроду не имел, и не имел напрасно. Работа изнашивает нервы, работа в неподходящих условиях ещё и треплет их. Чаше и чаше стал болеть. Сказываются и сидение за столом, и фронтовые раны, и внутреннее нервное напряжение, и раздражение от наших порядков, которые не трогают только забулдыг и воров, ибо им в нашей дорогой действительности самый плодотворный оказался климат и всего тут способней существовать и плодиться. Так что занесёт на гастроли или ещё на какую великую новостройку — ночевать в палатке Вам более не придётся.

Ваше интервью в «Смене» я читал и понял из него главное, что Вы полны энергии, сил и готовы работать ещё долго. Дай-то бог!

Посылаю Вам и Георгию Александровичу [Товстоногову. — Сост.] по книжке «Затесей», ибо мне известно, что в Ленинград послан лишь один экземпляр её, да и тот в библиотеку Салтыкова-Щедрина. Книжка копилась долго, издавалась трудно, когда полистаете её, поймёте, почему. Она не для чтения подряд, она для чтения под настроение. Наверное, что-то совпадёт и с Вашими мыслями и наблюдениями. Я так уверенно говорю, потому что смотрел выступление Георгия Александровича по телевидению, читал и читаю его статьи в журналах и газетах — слова у него, слава богу, не расходятся с делом. Серьёзный он человек и серьёзно относится к своему делу, к людям, к бытию нашему. Ах, если б побольше серьёзности всему нашему искусству, литературе, тогда они, быть может, хоть в какой-то мере соответствовали бы тому течению жизни, которое нас несёт не то на свалку истории, не то в геенну огненную войны, куда-то, в общем, несёт, и от сознания беспомощности, от частого непонимания — зачем это? почему? — берёт отчаяние.