Шрифт:
Самовар этот, весь в медалях, огромный — он долго-долго стоял у нас на чердаке.
Потом, я уже взрослая была, мы приехали, я говорю маме: «Мам, давай самовар-то поставим?» Я любила к празднику, когда гости.
Она говорит: «Да ты что, у меня его нету. Я цыганам его отдала за моточек резинки. Они сказали: „Есть у тебя чего?“ Я поменялася…»
У неё зрения не было. После ушиба.
( шёпотом) Это отец бил её. Отец пил после фронта… все пили. Придёт, разбуянится, мы в картошке спрячемся от него…
Мама мне говорила: «Ты никому не рассказывай, что мы с тобой в кустах ночь коротали, пока отец не уснул. Неприлично. Тебя замуж никто из такой семьи не возьмёт».
Вот такие твёрдые были устои.
Когда ей пенсию предложили, она говорила: «Ой, какое же государство глупое: я не работаю, а мне ещё деньги предлагают!..»
Я её оперировала в Москве.
Мне доктор сказал на улице Горького: «Она видеть не будет».
Я говорю: «Доктор, я ничего не хочу: только чтобы она хоть ложку бы видела, вот и всё».
И, когда сняли марлевую повязку, первое, что она сказала: «Какие здесь чистые потолки!»
Потом сестричку увидела, тоже: «Какой на тебе беленький халатик!..»
А мне — я тогда была помоложе: «Ой, какая ты у меня красивая!..» ( плачет)
А когда умирала, за Ленина молилася, представляете?.. ( плачет) Это просто святой был человек…
ХI. Химия
Посередине рассказа сверху спустилась Лёля и молча заняла своё место.
Когда Анна сказала, что ночью её муж наведывался в соседний номер, Фёдора это предположение удивило, причем удивило сильно и неприятно — хотя со всеми дальнейшими событиями как-то выскочило из ума, и за последние два часа ни разу не вспомнилось.
Но стоило ему увидеть Лёлю рядом с Дмитрием Всеволодовичем, как Федей вдруг завладели сильнейшие — не нравственные, а сугубо физические — ощущения. Ему невыносимо захотелось сейчас же встать и быстрее куда-то идти или, лучше, бежать: вообще, как можно активнее двигаться — причём физическое желание было настолько сильным, что его трудно было удерживать. Фёдор взял себя в руки — буквально изо всех сил сжав кулаки, — и сразу же заболело и запульсировало уплотнение надо лбом, оставшееся после встречи с прозрачной дверью.
То и дело Фёдор украдкой взглядывал на Лёлю, пытаясь найти какое-нибудь подтверждение или опровержение — но Лёля выглядела совершенно обычно.
Белявский, правда, был зол и угрюм, и не смотрел на Лёлю — но он был угрюм и прежде, чем она появилась…
Когда запись кончилась словами «это святой был человек», — Анна повернулась к Лёле и с ясной улыбкой спросила:
— Лёлечка, вы не мёрзли сегодня ночью?
Фёдор замер, и даже шишка на голове перестала пульсировать.
— Да вроде нет, — пожала плечами Лёля.
— У нас в комнате был ужасный дубняк, — озабоченно сообщила Анна. — И сейчас: зябко, чувствуете? Какие-то нелады у Эрика с отоплением…
— Не может быть! — выпалил Фёдор.
Все посмотрели на него с удивлением. Он себя не понимал, им овладело какое-то странное состояние. Зубы дрожали.
— Это не может быть правдой!
Вы говорите про «эксперимент». — Федя подался вперёд, обращаясь к Белявскому. — Я не верю!
Не верю! — кричал Федя, не понимая, что с ним происходит. — Бог… Бог не устраивает над своими людьми «экспериментов»! Всё, что Он делает — проистекает из совершенной любви!..
— Ну вот, — предложил Дмитрий Всеволодович, — пойдите к той бабке, и объясните ей: брата забили, отца напоили, и всё это — из совершенной любви…
— Нет! Неважно! Вся жизнь — иллюзорна! Вся краткая посюсторонняя жизнь — иллюзорна! — задыхаясь, выкрикивал Федя. — Жизнь — сон! или даже кошмар! Кинотеатр ужасного фильма! Любое «сейчас» — иллюзорно! Надо вырваться из «сейчас», чтобы ясен стал Божий замысел…
— Федя, что с вами? Вы покраснели, — сказала Анна, отодвигаясь.
— Но вырваться из «сейчас» можно только через любовь! Жертвенную любовь! Каждый, любящий жертвенно — черпает в Боге! И только любящий жертвенно — может прозревать тайны замыслов!..
— Во как, во как, — поцокал Белявский. — И что, есть счастливцы, которые прозирают? Хоть одного знаете по фамилии?
— Достоевский! — не думая, крикнул Федя. — Достоевский открывал Божий замысел о народе — о русском народе! — ибо сам любил русский народ!..
— Достоевский любил русский народ, — повторил Дмитрий Всеволодович, смакуя. — Достоевский — любил — русский народ…
— Я не понимаю, что именно вас развлекает, — дрожал Федя, — только вы отправляете русский народ в дыру — а Достоевский его поднимал на небесную высоту! Вы хотите защиту сейчас — или старую, или новую, или род, или цивилизацию — нет защиты сейчас! Всё иллюзии!.. Само «сейчас» — сплошь иллюзия, иллюзорность! «Сейчас» — всё равно! Его нет, всё равно…