сочилась кровь. Свободно текла. Я даже не заметил, что поранился. Как я порезался? О

нож? Прошла ли моя рука по острому краю металла? Должно быть, но я ничего не

чувствовал.

— Кровь и на твоей одежде, — тихо произнесла моя жена.

Она стояла за моей спиной. Перед тем как взглянуть на нее, я посмотрел на алые

пятна на рубашке. Дольше всего я стоял над умывальником, глядя на свою ладонь.

Почему-то я понял, что моя жизнь изменилась навсегда.

— Мне пойти с тобой к священнику? — спросила жена.

— Нет, — вздохнул я, — я пойду один.

Я повернулся и взглянул в ее полные слез глаза. Рядом с ней стояла наша трехлетняя

дочурка. Присев на корточки, я посмотрел в лицо дочке и погладил ее по щеке, ничего не

говоря. Да и что я мог сказать? Я встал и вновь посмотрел на жену. Она прикоснулась к

моему плечу, и здоровой рукой я прикоснулся в ответ к ее плечу. Этому прикосновению

суждено было стать последним.

Прошло пять лет, и никто ко мне не прикасался. До сегодняшнего дня.

Священник не касался меня. Он посмотрел на мою руку, уже обернутую в тряпку. Он

посмотрел на мое лицо, омраченное печалью. Я никогда не винил его за то, что он

сказал. Он делал все так, как был научен. Он прикрыл рот, вытянул руку ладонью вперед.

«Ты нечист», — сказал он мне. Одна фраза — и я потерял свою семью, хозяйство, будущее, друзей.

Жена встретила меня с котомкой, где лежала одежда, хлеб и немного монет. Она

молчала. К этому времени уже собрались мои друзья. Я увидел в их глазах то, что

предвосхитило взгляды, которые преследовали меня с тех пор ото всех вокруг: страшная жалость. Я сделал шаг вперед — они отступили назад. Страх перед моей

болезнью был больше, чем их забота о моем сердце, — и они, как и все потом, отступили назад.

Изгнание прокаженных кажется слишком жестоким, излишним. Однако больные

изолировались не только на Древнем Востоке. Возможно, мы не строим колонии и не

прикрываем рот в их присутствии, но мы точно строим стены и опускаем глаза. А

человеку не нужно быть прокаженным, чтобы почувствовать себя в изоляции.

Одно из моих самых печальных воспоминаний — о моем друге в четвертом классе, Джерри4. Мы с ним и полдюжины других мальчишек были неразлучны и всегда

околачивались на игровой площадке. Однажды я позвонил спросить, не хочет ли он

поиграть. В трубке я услышал ругающийся пьяный голос, заявивший мне, что Джерри не

выйдет ни сегодня, ни когда-либо еще. Я рассказал ребятам, что случилось. Один из них

объяснил, что отец Джерри — алкоголик. Не знаю, понимал ли я, что это означает, но я

быстро узнал. Джерри, второй принимающий в бейсболе, Джерри, парень с красным

велосипедом, Джерри, мой друг, живущий рядом, стал теперь «Джерри, сыном

4 Имя изменено

16

пьянчуги». Дети могут быть очень жестокими, и почему-то мы были жестоки к Джерри.

Он был заражен. Как прокаженный, он страдал от недуга, который породил не сам. Как

прокаженного, его выгнали за пределы деревни.

Разведенные знают, о чем я говорю. И инвалиды. Прочувствовали это и

безработные, и малообразованные. Некоторые скрывают от всех своих незамужних

матерей. Мы держимся подальше от пребывающих в депрессии и избегаем

находящихся при смерти. У нас есть пригороды для иммигрантов, дома отдыха для

престарелых, школы для умственно отсталых, центры для страдающих от зависимостей

и тюрьмы для преступников.

Остальные просто стараются убежать от всего этого. Лишь один Бог знает, сколько

таких Джерри находится в добровольном изгнании, — одиночки, живущие тихо и

уединенно, отравленные страхом отвержения и воспоминаниями о последнем случае, когда они пытались приблизиться к людям. Они решили: лучше пусть к ним вообще