Кислов щелкнул крышкой часов, подул на озябшие пальцы.

— Я свой дом давно прошел. Надо поворачивать обратно. О, батенька, время-то позднее!

— Прошу ко мне в гости, на минутку. Свой дом прошли, зато до моего добрались.

Сквозь ставни пробивался свет — ждут. Если спуститься с заоблачных высот на землю, хорошо. В хате тепло. Семья. Зайдет ли первый секретарь или не зайдет, все равно в доме хорошо. Мнется секретарь. Настаивать не стоит. Одолжений не надо.

Но через несколько минут Архипенко уже раскаивался в своих подозрениях. Скромно, с какой-то особой бережностью к чужому покою, зашел этот худой сутуловатый человек не просто в дом, к нему, а в его семью. Стало теплей в его присутствии. Быстро успокоилась застигнутая врасплох Маруся, недолго суматошилась мать, хотя гость и не пытался понравиться или заранее приготовленными шуточками показать, какой он простой и доступный. Снаружи не доносилось летних шумов молотьбы, движения машин и конных обозов. И только с однотонным, привычным стуком работала электростанция.

Прикрыв уши ладошками, учила уроки Ксюша. Косички ее свесились на книжку.

Зная капризы станичной электрификации, особенно перед полуночью, Петр приготовил керосиновую лампу. Действительно, вскоре лампочка мигнула последний раз и погасла. Керосиновую лампу зажгли.

— Ничего. У нас потухла — мы на керосин перешли, — сказал Петр. — А на ферме, когда идет электрическая дойка, додаиваем вручную. Коровы нервничают… Прикупили племенных — они без света не едят. Нагрубишь им — молока не получишь… Что же вы, товарищ Кислов, просили чаю, а сами бастуете? Маруся, подлей-ка горячего.

Петр не воспользовался случаем, чтобы высказать свои сомнения о Латышеве, и это обрадовало Марусю.

— Молодец ты, Петя, — похвалила она его, когда гость ушел. — Неделикатно вышло бы…

— Ишь ты какая! Может, потому Машка Татарченко на тебя и ориентирует? Учить меня деликатностям вздумали? — Петр обнял Марусю, поцеловал. — Все боишься, что я полундру устрою? О Латышеве в другой раз побеседуем, нынче было не к месту. Ведь мы с товарищем Кисловым после агрокурсов о коммунизме беседовали. При чем же тут Латышев? А все же Кислов обещал взять меня с собой на хутор Приютный. Проверить, почему они на меня пуще тетки Пелагеи обиделись…

В Приютный ехали прилиманной равниной. Перемежались лесопосадки, фермы, скирды.

Хутор стоял на северной кромке районного юрта. Он издавна был населен казаками, любившими погулять и победокурить на ярмарках в в кабаках. Растянулся Приютный вдоль камышеватой речушки.

Сюда любили заглядывать за карасями и на утиную тягу. Иногда отсюда тайком привозили убитых лебедей, и не для чучел в школьные уголки родной природы, а для приготовления чахохбили, подправленного луком и перцем. Кислов припомнил данные райкомовского инструктора о Приютном. С удивлением установил, что, кроме лебедей, уток да еще карасей, ничего путного у него в голове не осталось.

А из Приютного больше, чем из других мест, ушло народу в совхоз и в города. Почему? Вот тут-то Кислову не нужны были обследования. Не мог ответить и вернувшийся с флота старшина, сейчас сидевший позади него в бушлате и каракулевой шапке. Зато Кислов сам себе мог ответить:

«Сбивали людей с толку. Забывали, что уж с чем, с чем, а с арифметикой и землей крестьянин знаком. Ты ему: труд — потребность, наслаждение, а он в уме или с карандашом заранее все рассчитывает, разумно прикинет — есть ли выгода. Мы же с кондачка, огулом, по интуиции, по вешним всходам. Сдай столько-то. Сдает. Опять подрассчитает. Мы ему встречный. Колхозник не знает, что у него уродит в будущем, сам-то будет ли сыт, а ему — давай авансы. Какой же он хозяин? Руки по швам! Но теперь время другое. А было так…»

Внутренний голос, однако, подсказывал, что остатки старого изжиты не полностью. Кислов с горечью думал об этом. Цены увеличили, в планы колхозов меньше лезем, хотя нередко и советуем, фактически вмешиваемся. Вот заставили в прошлом году налечь на бураки, думали закончить строительство сахарного завода, а не закончили. Бураки возили-возили и все же много погноили в буртах. Старшина откровенно признался в своих сомнениях. Если разобраться, он за стабильность. Стабильность взаимоотношений земледельческой артели и государства, стабильность планов, стабильность трудодня — всегда, ежедневно, в начале года так же, как и в конце. Ленинский тезис о материальной заинтересованности крестьянина. Не раз подтверждены эти же принципы Никитой Сергеевичем. Только не всегда их придерживаемся. Иногда сами нашляпим, напортачим, а выручать зовем колхозника. Чуть что — руку в колхозную кассу, на колхозный контокоррент… Лучше стало? Еще бы! Небо и земля. Но требователен стал человек некогда обнищавшей страны, человек сегодняшнего дня: может быть, бессознательно, но он требует справедливую дань за косточки отцов и предков, белеющие в балках и бурьянах. Человек привыкает к хорошему быстро. Почувствовав себя хозяином, он ни за что не простит отношения к себе как к безгласному батраку. Окаянная должность секретарская: рассчитывай все, не только миллионные цифры, но и чувства, доискивайся, определяй, двигайся вперед наверняка, а не на ощупь…

Из-за косогора показались первые хаты. Над их соломенными крышами поднимался дом под железом.

— Баптистская молельня, — сообщил водитель, — сюда съезжаются со всех сторон.

Возле молитвенного собрания — скамьи и клумбы с мокрыми стеблями прошлогодней гвоздики. Дальше, ниже к реке, — разгороженные подворья.

Кислов вместе с Архипенко вылез из машины. Мигом сбежались ребятишки, опасливо остановились поодаль. Один осмелел, куцыми шажками подвинулся ближе:

— Артисты?

— Артисты, те в шляпах, — сказал Кислов, — а мы видишь в чем? Часто к вам артисты приезжают?

— Обещали. Неделю назад сказали в станице — приедут на Приютный артисты.

С поля, низко согнувшись, шла женщина с бурьяном на спине. Кое-где из труб поднимались дымки. Подошел мужчина в нагольной залоснившейся дубленке, представился, подтолкнув пальцем кроличий треух на голове.

— Пустовато на хуторе, ей-ей, пустовато. — Кислов поздоровался за руку. — Где же люди?