Мужчина переступил с ноги на ногу, заскрипели валенки, подшитые автомобильной резиной.

— Раскочевались. Еще с коллективизации. А кто и попозже.

— Когда «попозже»?

— После укрупнения. География тут подходящая. Туда, — он махнул рукой, — совхоз, сюда — лови судака и севрюгу, а туда — Ростов-на-Дону. Оторвали нас от своей земли. Писали заявления, заезжали уполномоченные.

— Как это «оторвали от земли»? — переспросил Кислов, придвинувшись ближе к хуторянину.

— Как? Очень просто. Необдуманно. Бывало, раньше работаешь в поле. Дождик. Вернулись. Пересидели в хатах, отдохнули. Солнце выглянуло — опять в поле. Гляди и еще каких полдня прихватили. А теперь иди на работу за десять километров, а то и поболе. Загонят туда-а-а, за бугры. У баб детвора. Пищат, как галчата в гнездах. Сварить им надо? Уход нужен? Артель разгрохали до двадцать тыщ гектаров. Целое государство. Порядок нужен. Раньше выбирали мы председателем Никодима Белявского посчитать лет двадцать подряд. Заезжал к нам, хотя и на конях тогда ездили. А теперь автомобили — и не дождешься…

— А Камышев хуже? — спросил Кислов.

Собеседник почувствовал недоброе и перешел на хитроватый сказ, частенько выручавший русского мужичка в непредвиденных случайностях:

— По слухам-то и на жар-птице золотые перья, а кто ее видел? Вот у меня валенки-растоптухи, а есть бурки на ранту… говорят, носют. Зато эти близко, на моих ногах, а те… Теперь всех нас объехать месяца не хватит… А вы кто такие будете? Матроса-то мы знаем, а вот вы?

— Секретарь райкома партии.

— Тогда что же вам разъяснять? — колхозник прикоснулся двумя пальцами к треуху. — С вашей колокольни все видно, где ни займись огонь, сразу в колокола вдарите. — И, как бы исправляя свою ошибку, торопливо заговорил: — Вообще-то жизнь ничего. Человеку всегда хорошего мало. На трудодни получили и овочами, и хруктой, и зерном. Нам бы вот газетов прислали, книжек, кино. А в остальном… Прошу простить за задержку, идти надо. Баба уже руки отмахала, зовет…

И он, не оглядываясь, попер напрямик по свирепо затрещавшему бурьяну.

Издали, от хаты, кричала ему жена:

— Митро! Митро! Спытай про рафинад!

Кислов сел в машину:

— Давай-ка в совхоз!

На кочковатом проселке трясло. Хутор остался позади. За черной вздыбленной тракторами зябью лежало поле озими.

Кислов завинтил окошко, поежился. Человек в кроличьем треухе, в валенках, скрипевших резиной, не выходил из головы.

На горизонте поднимались облака, похожие на фантастических птиц. По долине речушки, поблескивающей заводями, извилисто крутилась рыжая камышовая крепь. Сзади, казалось, подремывал Архипенко, а в самом деле он прикидывал в уме: почему не задержался секретарь в Приютном, а ограничился случайной беседой?

Выбравшись на прикатанный до глянца совхозный тракт, подрезанный по бокам грейдерами, водитель продолжил незаконченный разговор:

— Прошлый раз возил я сюда нашего любителя охоты и рыбной ловли, — он назвал фамилию инструктора райкома. — Так он, чуть что, сразу фотографировать. Его «ФЭДа» боятся хуже автомата. Думают, представит снимок в милицию — и откуковалась богова кукушечка…

— Ей-ей, вы чепуху мелете, — буркнул Кислов, перейдя с водителем на «вы», что являлось верным признаком раздражения. — Кто теперь думает так? Кому может угрожать милиция? Ворам только…

Шофер пропустил эти слова мимо ушей. Избалованный добрым к себе отношением, он держался с «хозяином» на равной ноге.

— А помните, товарищ Архипенко, как в прошлом году фотографировали Камышева? — водитель фыркнул.

— Сколько раз его фотографировали, не запомнишь, — буркнул Петр.

— Когда на колени встал?

— А-а, — Петр улыбнулся, — еще бы не помнить! После этого бедняга Михаил Тимофеевич месяца два ходил будто в воду опущенный.

— Что же произошло с Камышевым? — Кислов поморщился, не понимая веселого настроения своих спутников.

— Расскажу, дело-то прошлое. — Водитель откинулся на сиденье, сбавил скорость. — Приехал в прошлом году эдакий юлистый фотограф от газеты. Аппаратов у него штуки три, лампы всякие, как на витрине. Снимать просто не может, норовит с птичьего полета, с крыши, с телеграфного столба, щелкает, как орешки грызет. Нужно было ему в основном хлеба снять, передовиков, как я понял. А остальные снимки про запас, может, журнальчик какой запросит, может, еще куда… Нужно снимать хлеба, а зерновыми в прошлом году хвалиться не приходилось. Редко — по пояс, а яровые — по колено. Так и эдак примеривался фотограф, а потом мудрейшим образом вышел из положения: поставил Камышева в пшеницу на колени, и получилась пшеница в человеческий рост…