Все складывалось удачно. Будет и корова, и корм. Обещали ячменную сбойну, ее можно мельчить и запаривать, а если еще раздобыть чувал отрубей… Зорькой потрудилась Матрена Ильинична вместе с детьми, приготовила стойло, вычистила сарай. Стены нужно обмазать, но это потом, когда оттает глина в приречном карьере.

«Вот так нужно жить, — гордо думала Матрена Ильинична, довольная своим поведением, — надо проявлять характер, настойчивость. Не назойничала зятю, дочке, старалась обойтись своими силами. И обошлась».

На ее ногах мужнины сапоги, в руках веревка, тоже когда-то сплетенная мужем из конопляного волокна.

«Ишь ты, фундук, обманули тебя, наливаться стал, — думала Матрена Ильинична, стараясь уйти от мыслей о муже, — чего доброго, и цвет дашь, а тут мороз ударит».

На ферме ее встретил скотник Макар. У него были задымленные табаком усы и бороденка и немигающие глаза, окруженные множеством морщинок, счету им нет. В тридцатых годах антонов огонь отнял у Макара левую ногу, пожеванную косилкой. С годами он освоился с деревяшкой и даже, помогая бычатнику, выводил на прогулку мордатых бугаев.

— С хорошим днем, Макар!

— Нам все равно. Когда борода сивая, никаким лучом ее не почернишь.

Макар вгляделся в смеющиеся, а все же старушечьи глаза, когда-то озорные, сразившие в упор такого бесстрашного наездника, каким был в ту пору Федор Кабаков.

— Пойдем-ка, Макарушка, будь советником моей радости, вместе подберем телушку согласно решению.

— Как же. Твои события скоро в последних известиях по радио будут передавать. Сапоги-то на тебе мужнины?

— Да, — Матрена Ильинична выставила ногу, пошутила: — Недомерки, жмут чуток.

— Хром?

— Голенища хромовые, а переда — юфта. В Ростове, помню, набор и поднаряд брали, в сороковом. А шил Кузьменко…

— Ты бы мне их уступила, размер, вижу, мой, — попросил Макар, — а за деньги не хочешь, сменяемся, я тебе за один правый три левых дам.

— Хватит тебе. Старичишка, а все шуткуешь. Пойдем, — Матрена Ильинична подтолкнула его. — Не понимаешь разве — память. Приду домой, сапоги спрячу. Ну, какую ты мне посоветуешь? Хочу красномастную. Камышев сказал — могу сама выбрать.

Из станицы на грузовиках приехали комсомольцы достраивать кирпичное здание общежития. Комсомольцы окружили молоденького техника-строителя и что-то требовали от него крикливыми голосами.

И крику было много, и суматохи, а может, и милой юной бестолковщины. Матрена Ильинична смотрела и улыбалась, вспоминая свою молодость. А ведь была молодость и у нее. И так, мнится, недавно. Казалось, только вчера плясала Матрена Ильинична на улицах под гармошку, ходила на девичники и вечерницы. Да, вчера, только вчера приезжал к ней на окраину, к шелеванному, с почерневшими, замшелыми досками забору Федор Кабаков на своем фронтовом кауром коньке, спрыгивал по-джигитски с седла и, подкрутив усик, приваливался пропахшей соленым мужским потом гимнастеркой к калитке. И смотрел, только смотрел на молодую девчину, а ее сердце закипало от этого настойчивого взгляда, будто на пылком огне суржаной соломы…

На стройке общежития верховодил комсомольцами Гришка Копко. Пусть у него движения какие-то нескладные, и руки машут, будто крылья ветряка, и пронзительней, чем у других, голос, а все же мил парень. И Анечка Тумак держится невдалеке от него. Приложить руку ко лбу — и можно ясно разглядеть Анечку, хотя она в такой же, как и у всех, «присяге» — солдатской телогрейке, в резиновых сапогах и почти по самые очи-незабудки завязана шерстяным материнским платком.

Анечка и Гриша шли к Матрене Ильиничне, схватившись за руки и озорно раскачивая ими.

— Матрена Ильинична, привет!

Поздоровались и глядели неостывшими, молодыми глазами, в которых столько добра и жизни.

— За телушкой, Ильинична?

— Да, Анечка. Не знаю только, какую.

— Телку подготовили хорошую, — успокоила ее Анечка, — от хорошего племени, от Хвастуньи. А покрывал ее Алмаз, отличный метис-симментал. Хвастунья красномастной степной породы. Ваша телушка, кличка ее Марафетчица, приняла от матери окраску шерсти, а от Алмаза постав головы, холку…

Судя по убеждающей скороговорке Анечки, можно было предположить самое худшее. Однако телка, приведенная Макаром, понравилась Матрене Ильиничне. Телушка ткнулась холодным квадратным носом в ее руки, и лизнула ладонь шершавым языком, обдав почти забытым коровьим теплом и запахом молока и жвачки.

— Ишь, сразу признала, — сказала Анечка, — хороший знак.

— Марфуша, на тебе, — Матрена Ильинична вытащила из-за кацавейки заранее припасенную краюшку и, не обронив ни крошки на землю, скормила хлеб.