Пока женщины занимали Бориса больше всего. Он умел ухаживать и раболепствовать, «сгорать от любви», а после тиранить. И при всем этом в нем мог уживаться товарищ, зачастую бескорыстный и отзывчивый, способный, не раздумывая и не заботясь о выгодах, прийти на помощь не только другу, но и малоизвестному человеку. Как найти верный путь к сердцу такого индивидуума, как оправдать надежды безумно встревоженной Галочки и помочь Катюше? Припоминалась строчка письма:

Вадим собирался с силами. Трудно решалась эта нелегкая задача.

— Вадик, ты что-то слишком подозрительно помалкиваешь. Ненавижу хлюпиков выковки восемнадцатого века! — подшучивал Борис, попыхивая уже второй папироской. — Обожаю наш град в слякотную погоду. Народец шлепает по мокрому асфальту и торопится, ни на что не глядя. Спешат, чтобы скорее уйти от ампирных растреллиевских улиц к своему кривоногому столику с чаем, хлебом и масленкой. Легендарный памятник Петру покрыт потеками, бронза зеленеет. На Исаакии гнездятся вороны и даже не подозревают, какую ценность они марают своим пометом…

— Слушай, Борис, да ты совсем прокис.

— Простокваша тоже полезна. Должен сказать, что я просто-напросто материалист. — Он произнес слово «материалист», нарочито коверкая его: «материялист». — Ради совершения подвига я не стану выскакивать из башни главного калибра во время боя, не стану бегать по палубам и кричать «ура» или карабкаться по вантам на мачту и оттуда стрелять, как корсар, из пистолета. По-моему, самый главный подвиг — не «запросить маму», если стукнет раза два по башке снарядом. Как поступали ленинградские рабочие? Они шли на Нарвскую заставу, на Пулковские высоты, работали под обстрелом в цехах. А те, кто на каждом шагу кричали об ампирах, о песне зодчества, о величии города, бежали в первые дни войны в Среднюю Азию и оттуда ахали и охали. Откровенно сказать, Вадим, меня считают грубоватым и странным человеком, а я боюсь тех, кто разводит романтическую плесень. А из этой плесени пенициллин не сделаешь, уверяю тебя.

Они подошли к памятнику Петру.

— Посмотри на него, — сказал Ганецкий. — Петр никогда не заменял седло звериной шкурой, не скакал охлупью на жеребце и, пожалуй, не носил римских сандалий.

— Его изобразили романтически!

— Когда? Екатерина заставила Фальконе пораскинуть мозгами, когда Петра давно уже не было в живых. Ушло то время, когда Петр резал овечьими ножницами боярские бороды, тесал топором шпангоуты, ковал гвозди для бортового подшива, рубил головы стрельцам, бил по морде своего сына, решившего продать его кровное дело. Петр был материалистом, работягой, еретиком для духовенства, а для бояр — злодеем. Через поколения, оглянувшись на дела Петра, его сделали эдаким бронзовым богом на крылатом коне. Ты чего хмуришься, Вадим? Пожалуй, хватит на сегодня.

— Да, хватит, — сказал Вадим, — хотя я понимаю. У тебя есть верные мысли. Но мне тебя жалко.

— Вот оно что оказалось на поверку, — Ганецкий посвистел. — Ну и ну… Чем обязан жалости?

— Нет у тебя мечты, нет того, что возвышает человека над любым четвероногим. Пес презрительно смотрит на творчество того же Растрелли. Для него дворец — глупо сделанная конура: ее не обогреешь своим телом…

— Насчет пса сказано хорошо. Разреши взять на вооружение. Перед кем-нибудь похвастаюсь. А теперь — ближе к делу. Зачем я тебе понадобился так срочно? Не для того же, чтобы болтать о романтике…

— Да, ты мне нужен для другого. Я хочу поговорить с тобой по-дружески…

— Только имей в виду, что и в дружбе я придерживаюсь практицизма. Дружба — это единение независимых и равных, а не связь одного — жертвующего собой, подчиняющегося, и другого — принимающего эту жертву во имя дружбы.

— Вряд ли ты способен на настоящую дружбу.

— Если ты вздумал чему-то меня учить или в чем-то упрекать, то это лишняя трата слов.

Отсюда можно было видеть только часть мощной Невы, лучше всего открывающейся возле петровского здания Кунсткамеры. Тяжелые облака текли по хмурому небу. Блеснула звезда и скрылась. Великий всадник, властно подняв руку, скакал на жеребце, подмяв сталью подков жирное тело змеи. Всадник в римских сандалиях доверял могуществу морей. Он ночами просиживал над чертежами кораблей, трудился на верфях, пил пиво в голландских тавернах, выуживая у захмелевших бражников тайны новой для России профессии. Он основал этот город, а Екатерина, следуя ему и поняв значение приморского Ахтиара, заложила на другом конце империи крепость Севастополь. Вадим снял шапку. Холодный ветер освежил его голову.

— Борис, — голос его не дрогнул, — поговорим о Кате Чумаковой.

— Давно пора. Нам нужно было объясниться раньше. Хочешь, я облегчу тебе задачу? Согласен? Итак, мотай на ус и не обижайся. Если мне нравится девушка, я не считаюсь ни с кем. Побеждает тот, у кого ярче перья или сильнее бивни.

— Знаю…

— На деле проверено, хочешь сказать? — Ганецкий нехорошо засмеялся.

Вадим сдержался.

— Самое дурное в твоем поступке — я говорю о Катюше — то, что ты ее не любил.

— Нет, этого ты не говори. — Борис задумался. — Если хочешь знать, она мне нравилась, Вадик. В ней есть изюминка. В нее можно втюриться. Ты ведь ничего не знаешь о наших интимных отношениях…

— Знаю! — оборвал его Вадим. Дрожь начала трясти его. — Ты подло обманул девушку… Катюше плохо, Борис…

— Плохо? — Борис передернул плечами. — Дурное настроение, плохое пищеварение? Письмо? Катерина излилась?

— Нет. Я получил письмо от Гали.