— Вот возьмем, ребята, того же Лобозова, — не унимался рыжий подполковник. — Чего он только не пережил! Формировался в Испании. Летал туда стрелком-радистом с Остряковым. Оба живы вернулись. Ничего не могла с ними хунта сделать. В Финляндии Лобозов дрался, на Черном. И — глупая штука — свалился с мандаринами. А Остряков? Случайная бомба накрыла такого героя! Какая-то галиматья, несправедливость, жертва случайности…

— А может, и неосторожности, беспечности? — спокойно возразил пожилой полковник, закусывая соленым огурцом, который он выудил двумя пальцами из стеклянной банки.

— Вчера завернул я в Саки, в парк, — не ответив на реплику полковника, продолжал подполковник и покачал головой. — Ветер, снег, оградочка. Лежат наши хлопцы… Снял шапку, вспомнил все наши приключения с Васей, а потом поднял голову и вижу: над деревьями два сокола. Честное слово, не вру… Два сокола! Я засвистел, а они — крылья на изломе под ветром, не уходят… не уходят…

И все задумались по-хорошему, чисто, с проясненными доброй печалью глазами.

— Ступнин приехал!

— Наконец-то, чудовище!

Его вышли встречать. Вернулись шумной, мгновенно повеселевшей гурьбой. В гомоне голосов рокотал густой, спокойный говорок командира «Истомина». Ступнина ждали, ему искренне обрадовались. В комнату заглядывали шоферы.

— Павел, а ты какими судьбами здесь?

— Приехал подлечиться в Саки, вижу — «Истомин». Сердце и тоска привели, Михаил.

— Раздевайся, — требовали летчики, — удели нам внимание, корсар!

Черкашина без всякого умысла оттиснули в сторону, и все обратились к Ступнину с несколько бравурными, но неподдельными по искренности проявлениями чувств.

— Молодец, внял зову. — Полковник в унтах полуобнял Ступнина и прикоснулся щекой к его щеке. — «Нас мало осталось, но верные мы, хоть шпаги ржавеют в ножнах».

Холодно попрощавшись, Черкашин надел шинель и вышел. Архипенко круто тронул машину.

«Вот вам и безупречный, — зло подумал Черкашин. — Организует у себя на корабле чествование собственной личности, бросает якоря, чтобы покуролесить с дружками…»

От ядовитых мыслей, как известно, легче не бывает.

— Орлы собрались там, товарищ капитан первого ранга! — сказал Архипенко. — Ребята подсчитали — шестьдесят три боевых у них… Две звездочки! Меня товарищ Ступнин узнал, вопросы задал.

— Когда это он успел? — недовольно буркнул Черкашин.

— Мы же его у крыльца встретили. Раньше полковника. Со всеми поздоровался…

Машину занесло на гололедке.

Черкашин оборвал разговорившегося водителя:

— Лучше за дорогой следите, товарищ старшина.

Доехали до города, не обмолвившись ни единым словом. Над оголенными деревьями, шелестящими стручками, в парке, где были погребены пилоты-моряки, в полную мощь ревел репродуктор «Цыганочкой».

«Нет, что ни сверши, хоть головой в печку сунься, все равно тебя затмят «Цыганочка», банка с огурцами, бессмертные пол-литра». Раздраженные, несправедливые мысли преследовали Черкашина до самого дома, крытого татарской черепицей.

Его поджидала медицинская сестра из санатория с запиской от главврача, приглашающего на прием.

— Вы могли бы оставить записку и не затруднять себя, — сказал Черкашин.

— Военный санаторий. Я не имела права отдавать никому постороннему, — вспыхнув ярким чудесным румянцем, ответила девушка.

— Здесь же была моя жена.

— Я не знала. Меня послали к вам…

Девушка ушла гордо, оскорбленная и крайне независимая.

Ирина читала в кровати, накрывшись клетчатым пледом. Розовая пижама невыгодно оттеняла бледное, вымытое перед сном лицо. Несколько окурков в пепельнице и дым столбом свидетельствовали, что она не выходила на прогулку.

— Читаю Данилевского. О том, как Петр посылал в Париж волонтеров-недорослей для «доброхотного И с принуждением изучения солдатского артикула, компаса, метания бомб, морского хождения и рисования мачтапов и карт». А ты зачеркиваешь влияние Запада. Неблагодарные мы люди, русские… Где ты был?

— В Евпатории.

— Ой-ой, несет от тебя.

— Видел Ступнина.

— Интересно, одного или со своей Танечкой?

— «Истомин» бросил якоря на внешнем рейде. Какая там Танечка!