– Ну, это уже теория. Давай о вылете.

– Когда развернулись на юг, то успели атаковать еще одну колонну эрэсами. Командир увидел немецких истребителей вовремя. Дал команду сначала на уход, а когда они нас начали догонять, то построил группу в круг. Только шести самолетов для этого мало. Все время находишься в крутом вираже, чтобы видеть хвост впереди идущего. Как отвлекся на атаку по немцу, сразу оборона нарушается, а этим они и пользуются: тут же другая пара бьет твоего подопечного. Много было немцев, и за каждым не усмотришь. У них тактика простая: идут парами в атаку сразу на несколько самолетов. Мы защищали друг друга. Но не поймешь сразу, кто из них делает ложную атаку, чтобы тебя за собой утянуть. Атакуешь, а другая пара в это время бьет тебя. Вертелись вначале успешно, а когда двух сбили, круг стал невозможен. Вначале между нами связь была, а потом от вибраций при стрельбе настройка приемников ушла. Снова подстроить волну уже не было возможности. Отбивались и на виражах, и лобовыми атаками, ходили змейкой и ножницами. Не поймешь – где командир, а где подчиненный. Крутились долго, пока я один остался. Думал, если не убьют, то упаду у них без горючего. Но вот выбрался. Что я там выделывал, сейчас мне трудно представить. Как сам не убился, пока еще не пойму.

– Ну, хорошо. Только вас били или и вы сдачи давали?

– Видел двух сбитых «шмиттов», и одного еще я, наверное, срезал. Хорошо попал: «пух» с него посыпался. Куда он делся, смотреть было некогда.

– Сбитые «илы» садились, падали или летчики прыгали? На своей или чужой территории?

– Не видел. К себе я вышел один. Что горит в этой суматохе, не разберешь: пожаров на земле много.

– Хорошо, Шубов. Подумай, что вспомнишь – доложить. Пока отдыхай. Точнее, иди в эскадрилью, а там посмотрим. Начальник штаба, донесение оформить. Я сейчас о безобразном поведении истребителей буду говорить с командиром дивизии. Но они не его подчиненные. Наверное, нельзя их обвинять в коллективной трусости. Это, вероятнее всего, неумение и непонимание нашей тактики. Однако нам от этого не легче, и выход надо искать.

Вошел инженер.

– Что с самолетом?

– Крылья, фюзеляж, винт избиты до такого состояния, что ремонтировать нельзя. Цела только бронекоробка, в которой находится летчик, мотор и бензобаки.

– Понятно. Вот это машина! В другой не было бы и Шубова… Командиры, отправляйтесь сейчас к себе в эскадрильи! Русанову всех летчиков собрать вместе. Бой и обстановку разобрать. И побеседуйте по вопросам, которые затронул Шубов. Но сами понимаете: мнение мнением, а закон законом. Мне думается, что время подошло к тому, чтобы нам, начальникам, определиться и сказать свое слово.

– Правильно! Мне хотелось бы тоже побыть с пилотами, но боюсь, что у Афанасия Михайловича тогда разговор не получится, могут постесняться. – Мельник встал. – Займусь лучше я парткомом и техниками. У них положение не простое: ремонт и эвакуация битых самолетов, обеспечение боевой работы – не спят сутками. А самое главное – очень переживают за исход каждого вылета, за каждого невернувшегося летчика. Мне думается, что их угнетают не только потери. Ведь летчики-то моложе техников на пять, а то и на десять лет. У пилотов звания сержант, старшина, младших лейтенантов и старше всего несколько человек. А техники – воентехники второго и первого рангов. Вот и получается, что «отец» посылает в бой «сына», а сам сидит за его спиной. Они в этом не виноваты. Дело в профессии. Но какова моральная тяжесть их положения при каждой потере: видеть, как льется кровь, и при этом не иметь возможности самому ухватить врага за горло, схватиться с ним насмерть.

– Сложно вы думаете, Фрол Сергеевич, да, наверное, немного и усложняете проблему. Но крамолы я в этом не вижу. Раз зашел об этом разговор, то надо поручить и майору Сергееву работу: собрать всех механиков, мотористов и рассказать им что нужно. Пусть он разберется и с новыми оружейниками – девушками. Ведь они впервые у нас настоящими солдатами служить будут. А тут сразу на их голову такая трагедия. Не поддержим – сломаться могут.

Митрохину разговор с командиром дивизии успокоения тоже не принес. В ответ на претензии к истребителям из-за плохого прикрытия он получил нагоняй за понесенные полком потери, а в конце ругательного разговора понял, что они всех так прикрывают. Разговор о новой тактике не получился. Старший начальник запретил при ведении боевых действий полет к цели на высоте, а уход – по обстановке, закрывшись от эксперимента официальными документами и личным опытом войны в Подмосковье осенью и зимой сорок первого.

Отругал, «запретил», но все же пообещал попытаться на день высвободить полк из боевой работы, чтобы люди могли разобраться в случившемся. И сдержал слово. Митрохин же был накрепко связан последними указаниями полковника Горлова. Любой эксперимент мог теперь расцениваться старшим как прямая недисциплинированность, сознательное игнорирование его указаний и невыполнение боевых документов.

…Разбор обстоятельств гибели группы Горохова ничего неожиданного не дал. Старые пилоты, имеющие боевой опыт сорок первого года, высказывались против непрерывного бреющего полета. Малая высота здесь, в степи, не прятала самолеты от глаз врага.

Чтобы довести разбор обстоятельств гибели группы до конца, командир полка на свой страх и риск послал Русанова, после его разговора с летчиками, к истребителям, с надеждой найти с ними общий язык: объяснить, что нужно штурмовикам, и понять трудности и возможности летчиков с «лаггов». Митрохин очень надеялся, что заместителю как-то удастся примирить интересы сторон и найти приемлемое решение.

Комиссар полка высказался за то, чтобы поднять высоту полета. Это облегчило бы истребителям наблюдение за «илами», создало бы предпосылки к тому, что до цели они смогут идти общей группой, сумеют помочь друг другу. Ну а если общий бой не получится, то «мессершмитты» вынуждены будут делить свои силы на две части – на «илов» и на истребителей, – что ослабит удар и по истребителям, и по штурмовикам.

Матвей Осипов после гибели Наконечного и от горя, и от все усиливающейся жары почернел, лицо его осунулось и совсем утратило юношеские округлые черты. Разговорчивость сменилась сосредоточенной молчаливостью. Напряженная работа мысли требовала уединения, и он искал его. Оставшись один, он то и дело вытаскивал свой блокнот, читал прошлые записи, возвращался к прежним своим соображениям. Делал новые пометки по горячим следам.

Только одна Светлана, ее вид, ее присутствие выводили его из раздумий, заставляли на какое-то время как бы отойти от обрушившихся на полк невзгод. На миг расслабиться, размагнититься.