Шрифт:
— Конечно!
У Карапетяна в Ереване живут родители, родные и двоюродные братья и сестры. Поэтому его «конечно!» очень уверенно звучало. Он звонит в Ереван и обо всем договаривается.
В Ереван прилетели в 4 часа утра, и тут же выяснилось, что на этот же день запланировано три концерта: первый — в четыре часа в клубе какого-то завода на окраине города, два других — в центре, в клубе КГБ, в семь и девять вечера. Все финансовые и организационные проблемы администратор взял на себя, обещал сделать киноролик — кадры из фильмов с участием Высоцкого. Мало того — он пообещал по сто рублей за концерт, что было много выше официальных расценок.
Поскольку существовал официальный запрет на публичные выступления, Высоцкий при составлении репертуара не стал вводить какие-то свои серьезные песни. Не было ни «Охоты на волков», ни «Баньки»... Он не хотел подводить людей, организовавших концерты. Помимо этих трех концертов было несколько домашних с более широкой и свободной программой.
Каждого гостя, впервые приехавшего в Ереван, непременно возят на озеро Севан и в Эчмиадзин. Не избежал этого маршрута и Высоцкий. Особенно его поразил Эчмиадзин, который в раннем средневековье был столицей армянского государства, а в настоящее время известен как духовная столица Армении. Высоцкому очень понравилось внутреннее убранство кафедрального собора и особенно — дары армянской диаспоры католикосу. Очарованный величием собора, он стоял грустный и спокойный. Потом предложил Давиду:
— Давай свечки поставим...
Макет-сувенир Эчмиадзинского собора долго стоял дома у Нины Максимовны.
Однако, вернувшись в Ереван, друзья узнали, что концерты имели негативные последствия. Выяснилось, что на выступлениях в клубе КГБ присутствовал какой-то чиновник из Идеологического отдела ЦК, который записывал все, что происходило на сцене. Утром он подал официальный рапорт секретарю ЦК по идеологии
Р.Хачатряну о том, что сын Саака Карапетяна привез в Ереван полуподпольного Высоцкого, а режиссер Оганесян устраивает Высоцкому официальные концерты, на которых тот поет антисоветские песни. Кроме того, во время последнего выступления Высоцкий налил в стакан воды и характерным жестом поднял стакан: «Ваше здоровье». Шутка имела последствия. Филер довел до сведения начальства, что Высоцкий на сцене пил водку.
На другой день Давиду позвонил администратор концертов Оганесян:
— Давид, понимаешь, то, что я вам обещал, я сделать не могу. Я могу заплатить вам только восемьдесят рублей, по госрасценкам. Оказалось, что его уже успели снять с работы — только за то, что он организовал концерты Высоцкого.
В эти дни Владимиру удалось дозвониться в Париж. Может быть, главной причиной его метаний по городам и весям была размолвка с Мариной. Сорокаминутный разговор закончился примирением:
— Я жду тебя, как на Дальнем Севере ждут появления солнца...
Накануне отъезда в доме старшей сестры Давида собрались ее старые друзья, интеллигентные люди — врачи, ученые, композиторы... Все они были наслышаны о Высоцком и с нетерпением ждали встречи с ним. Но Высоцкому там стало плохо, пришлось вызывать «скорую». После укола стало легче. Родственники Давида предложили устроить Высоцкого в элитарную спецбольницу закрытого типа, но он наотрез отказался.
Вернувшись в Москву, Высоцкий понял, что вырваться из депрессии самостоятельно не удастся. Пришлось вновь лечь в больницу. На этот раз лечение, продолжавшееся с перерывами до середины мая, оказало на него благотворное влияние и привело организм и душу в долгожданное равновесие. По дружбе врач Дмитрий Дмитриевич Федотов устроил ему палату в своем кабинете — в старом флигеле института, в полуподвале, с небольшим оконцем у самого потолка, в проеме которого то и дело мелькали ноги прохожих. Эта раскладушка в профессорском кабинете была привилегией — в общей палате стояло 18 коек.
Вспоминает врач Елена Давыдовна Садовникова, которая около десяти лет была надежным другом, добрым советчиком и горячим почитателем творчества Высоцкого: «Мы познакомились с Володей при довольно грустных обстоятельствах. Я заведовала отделением в Институте скорой помощи Склифосовского и по своему профилю консультировала всех, кто попадал в реанимацию. Володя находился в очень тяжелом состоянии: у него был тромбоз мелких вен предплечий, шалило сердце. Он то приходил в себя, то сознание его вновь сужалось. Ему нельзя было двигаться, резко подниматься. А он нервничал, торопился поскорее вырваться из больницы.
В то время мне был знаком только его голос — я услышала, как он поет, в 1966 году и была потрясена. Фотографий его тогда еще не было. И я, конечно же, не знала, кто этот пациент, к которому меня подвели. По профессиональной привычке спросила: знают ли родные, что он здесь. «Мама знает»,— услышала в ответ. «А жена?» — «Жена в Париже».
Я не поняла и решила, что это опять галлюцинации. Но тут меня буквально оттащил кто-то из сотрудников. «Да это же Владимир Высоцкий!» И тогда у меня в голове мгновенно пронеслось все, что я раньше мельком слышала: Высоцкий, Марина Влади. Даже песня какая-то есть.
Володя не сразу принял меня, был сдержан, холоден, удивлялся моему участию. Спрашивал у мамы: что это за дама, которая ежедневно приходит меня смотреть?
Нина Максимовна попросила меня поговорить с Мариной. Я прекрасно помнила ее по «Колдунье» и была поражена, что такая красивая знаменитая актриса и обаятельная женщина выбрала Высоцкого. Для меня это явилось своего рода знамением. Она позвонила из Парижа рано утром, и я услышала чудесный мелодичный голос, великолепную русскую речь, а в голосе — боль, страдание, любовь, тревога: "Елена Давыдовна, если нужно что-то из лекарств, я немедленно вышлю, а если вы считаете необходимым, я тут же вылетаю. Как Володя себя чувствует? "»