С 26 мая к работе подключается Высоцкий. В шутку, чтобы не ругали за опоздание, сказал, что отращивал бороду для роли. На первую свою репетицию он пришел, еще не показываясь на гла­за Эфросу, сел в темном зале и следил издалека, как шла работа на сцене.

Рассказывает А.Эфрос: «Я репетировал «Вишневый сад», он был в Париже. Играл Лопахина дублер, я с ним долго работал, упор­но, это был очень хороший артист — Шаповалов, мы замечатель­но репетировали. Но однажды после прогона я почувствовал, как что-то невольно притягивает меня к той части зала, в которой си­дят актеры на замечаниях. Что-то меня притягивает именно туда. И я начинаю говорить только туда. Говорю свои замечания и посте­пенно начинаю видеть два каких-то невероятных глаза, впившихся в меня, — слушающих. Я не сразу сообразил — только потом, что Высоцкий приехал на репетиции. И он хотел в один раз догнать — вот он так меня и слушал. Это было невероятно... Потом это воспо­минание долго-долго из меня не выходило.

Действительно, он догнал за несколько раз, и мне пришлось очень обидеть Шаповалова, потому что, когда Высоцкий начинал репетировать, это было что-то неимоверное. Там есть момент, ко­гда Лопахин купил вишневый сад и когда он бушует, так вот, ко­гда он играл... Я помню, мы играли в клубе «Каучук», и в театре, и где бы ни были, к этому моменту все закулисные работники, люди из бухгалтерии, откуда-то еще — все-все-все стягивались к кулисе и слушали этот момент. Он играл его так страшно, что вообразить трудно, как может выдержать человек такое бешенство: он так пля­сал, так кричал, так неистовствовал, что это было невероятно. При­чем так было всегда. У меня есть пленка с записью спектакля. Я ее стал недавно прослушивать и понял, что эта пленка записана в тот день, когда все артисты играли спустя рукава — это сразу и очень чувствовалось, но только лишь доходят до этого места — и Высоц­кий играет точно так же, как всегда. И всегда невероятные, страш­ные овации после его монолога. Он говорил: "Вот хочу, хочу сего­дня концерт провести просто так, легко, но на второй песне заво­жусь и провожу уже на всю железку до конца"».

Рассказывает В.Высоцкий: «Спектакль «Вишневый сад» — это была такая короткая работа. Я приехал откуда-то из поездки, ре­петировали спектакль уже другие актеры. Потом я вышел на сце­ну и попал в момент, когда Эфрос ходил с артистами. У него есть такой момент, когда он ходит по сцене вместе с актером, о чем-то с ним разговаривает. Он не объясняет, что ты должен делать, он просто наговаривает текст этого персонажа, и в результате что-то получается. Ты за ним смотришь, это очень заразительно, в самом деле. Потом он сядет в зале и больше уже ничего не гово­рит. Может, он так только с нами работал, но вот смешение его режиссуры с работой артистов нашего театра имело удивитель­ный эффект. Ведь этот спектакль у себя в Театре на Малой Брон­ной, со своими актерами он не мог бы поставить. Все актеры при­выкли играть Чехова в театре с «четвертой стеной», они произно­сят свой текст либо себе, либо партнерам. А в нашем театре есть такой прием — отчуждение, обращение в зал... И в этом спектак­ле очень многие чеховские монологи мы говорим прямо зрителям, не стесняясь, выходя из образа, разговаривая со зрителем, как и в дру­гих наших спектаклях. И это возымело удивительное действие, по­лучился колоссальный эффект от эфросовской постановки Чехова с вот такими приемами любимовского театра».

Оценка режиссуры Эфроса, данная Высоцким, была характер­на в среде профессионалов — актеров, режиссеров, критиков, дра­матургов. Нет, спектакли Эфроса, несомненно, пользовались и зри­тельским успехом, их любили и с удовольствием смотрели. Но в полной мере оценить всю глубину и новаторство «негромкой» ре­жиссуры Эфроса могли именно профессионалы, хорошо знающие театр изнутри. Сам А.Эфрос говорил, что его «Вишневый сад» из­менит зрительный зал «Таганки»: уйдут политизированные поклон­ники искусства Любимова, придет вместо них другая, уже эфросовская публика.

7 июня для вернувшегося из Италии Любимова сделали черно­вой прогон спектакля. Постановка ему категорически не нравилась. Его раздражало буквально все: декорации Валерия Левенталя, чуж­дые духу «Таганки», игра и отношение к работе актеров, несоответ­ствие типажа и персонажа пьесы, излишняя утонченность спектак­ля, отсутствие таганской условности, открытых перекличек с совре­менностью — все слишком «запсихологизировано» и «неуловимо». Любимов громко и неоднократно заявлял, что пьес Чехова он не лю­бит, вот рассказы — да, дело другое. К Эфросу у него было недобро­желательное, конфликтное отношение. Он обижался за то, что тот не выполнил каких-то его замечаний. Разногласия двух разных по методам, индивидуальностям и характерам режиссеров переросли в ссору. Они избегали друг друга долгое время. Актеры знали, что если у подъезда театра стоит машина Эфроса, то Любимова в театре нет, и наоборот. Высоцкий несколько раз пытался их свести в сво­ей гримерной, чтобы они помирились, — не получилось... И не мог­ло получиться. Любимов и Эфрос — это были выразители не толь­ко разных театральных методов, но и полные антиподы во многом, в том числе в своем отношении к актерам. Актер для Любимова — средство для осуществления своего режиссерского замысла... и все: «Артисты особенным умом-то не обладают. Но это им и не требу­ется — часто с умным актером лучше дела не иметь. Артист — су­щество с минимальной ответственностью. Что от него нужно? Вы­учить текст, сыграть роль, стараться играть лучше... И все. Он не может быть режиссеру другом». Актеры для Эфроса — это, преж­де всего, люди и часто друзья: «Актеры — это замечательные люди. На мой взгляд, нет лучше людей, чем актеры. Это люди живые, ум­ные, эмоциональные. С другими людьми я не могу дружить, мне не о чем с ними разговаривать, мне скучно с ними, а с актерами мне интересно. Женщины всегда прелестны, мужчины всегда живые, остроумные...»

Категоричное отрицание Любимовым чужого, даже антипатич­ного ему спектакля не помешало «Вишневому саду» занять свое дос­тойное место в репертуаре театра до смерти Высоцкого, единствен­ного исполнителя роли Лопахина. В 1984 году А.Эфрос вновь вос­становит этот спектакль.

Многие актеры, привыкшие играть совсем в другой, любимовской эстетике, так и не взяли рисунок Эфроса. Но Эфрос и не на­стаивал: «выше себя они все равно не прыгнут». Для него главными были — Высоцкий-Лопахин, Демидова-Раневская, Золотухин-Трофимов... А эти актеры понимали, что работать с Эфросом — счаст­ливое и тяжелое испытание профессионализма. Им хотелось попро­бовать себя в нормальной драматургии, в эстетике системы Стани­славского, в которой был очень силен Эфрос. И это испытание они выдержали с честью. Другие — В.Шаповалов, В.Смехов, Л.Филатов, не приглашенные Эфросом в спектакль, — через девять лет жесто­ко отомстят режиссеру за эту обиду.

Спектакль сделали очень быстро — 30 июня состоялась пре­мьера. Волнение режиссера и актеров с лихвой окупилось аплодис­ментами зрителей. Спектакль зрителю понравился. Любимов на пре­мьеру не пришел...

От спектакля к спектаклю Демидова играла Раневскую одина­ково вдохновенно и абсолютно точно, не нарушая сложной кон­струкции роли. И совершенно по-другому играл Высоцкий, кото­рый всякий раз менял интонации. А иногда даже позволял себе и несколько видоизменять классический текст роли, либо перестав­ляя, либо подменяя отдельные слова. Он играл Лопахина так, как пел собственные песни — не одинаково: по-разному одна и та же его музыкальная новелла звучала на концерте и в записи, со сце­ны и с экрана.

К чеховскому монологу Высоцкий отнесся как к своего рода песне, подчинив его особому ритму, своей мелодии — и протяж­ной, и хрипловато-резкой. Чеховская проза разбивалась на стихо­творные строфы, и он не просто произносил текст пьесы, он дек­ламировал Чехова. Ничего не прибавляя к словам роли, Высоцкий произносил их так, словно становился не только исполнителем, но и соавтором: