— Федор велел сказать, если только ты захочешь к нему перейти, он завтра же с братом разделится. Будете жить вдвоем.

Марья выронила из рук гирьку от волнения.

— Будем жить вдвоем! — пролепетала Марья в сладком испуге. — Ведь это, Паруня, рай, а не жизнь... Но ведь не решусь я на это. Как же я к нему пойду беременная? — Она покраснела и оглянулась. — Ни один мужик с этим не помирится — чужого ребенка растить.

— Он такой, он будет растить. Он эти старые обычаи почитает ни за что.

— Может быть, на первых порах и будет себя принуждать, а потом и выкажет нутро. А тут и меня через малютку возненавидит и станет всю жизнь корить, что взял не девушку, да еще с приплодом. Нет-нет! — запротестовала она решительно. — Пусть не выдумывает сказки. Они в городе и то не удаются.

Замолчали. Марья отсчитывала сдачу.

— А ты как устроилась? — спросила тихо Марья. — Уж и подружки от тебя откачнулись.

Парунька сказала:

— Остригусь, кожаный картуз надену. В комсомолки я записалась.

— Ой, хлебнешь ты горя. Сколько комсомолок на селе себе жизнь загубили.

— В город уйду. Бобонин поможет устроиться. В трактир или в няньки.

— Надурил он над тобой, а ты обращаться к нему вздумала.

— Теперь у него руки уж коротки. Больше не обманет. А в деревне мне не жить. Как узнали, что я на собрания к Семену ходить стала, так соседки от меня, как от чумы, шарахаются... Ну, только теперь мне это не страшно, раз я с Федоровой компанией решилась связаться... Эх, Марья, решись и ты. Сразу духом вознесешься. Это только раз решиться, всем наперекор жить начать. Потом не страшно.

Парунькина артель теперь снимала квартиру у вдовы Устиньи Квашенкиной, дом которой стоял в проулке, за соседскими дворами. Далеко за полночь там буянила гармонь, визжали девки и разносились выкрики парней.

Всплеск голосов, заливая улицу, тревожил сельчан.

— Загуторила шайтанова родня! — говорили сельчане. — Чтобы сгинуть этой дьяволице.

«Дьяволицей» обзывали Устю, румяноликую, задорную и здоровую вдову. Мужа Усти в недавнюю пору утопили эсеры под Самарой. Оставшись бездетно одинокой, повела она канительную жизнь, привечая молодежь.

Парни не стеснялись, приносили из отцовских сусеков в котомочках под полой рожь, сдавали Усте и, смеясь, обращались к девкам:

— Все из-за вас вот дань плати! Кабы вы как следует были. И мы не расходовались бы на вдов.

Девки потупляли глаза, будто не слышали. Сдували с подолов сор от пряжи и о чем нибудь заговаривали.

Парунька два раза была на этой квартире и решила больше не ходить.

Первый раз, когда она сидела в углу и перешептывалась с Наташкой, парни залезли на печь и, громко разговаривая о ней, затевали что-то нехорошее.

Один из них сказал:

— Вы девки несознательные. Никакой нивелировке не поддаетесь. Вон Парунька беда как сознательна, стала совсем общественной, одна на всю ячейку. Исайя ликуй, со всеми ими, девушка, финтуй!

Парни засмеялись.

Парунька ушла.

В другой раз ей нужно было взять у девок бутылку из-под керосина. Парни накрыли ее шубой на темном дворе, повалили на солому и изорвали сарафан, но Паруньке удалось закричать, вышли девки с лампой, и парни разбежались.

После того Парунька к подругам ходить боялась. Удумав, что в деревне ей не житье, начала она учиться азбуке у Семеновой жены. Летом собиралась уйти в город, на фабрику.

После того как на селе узнали, что Парунька учится грамоте, мальчишки кричали ей в спину:

— Учи-тель-ша!

А бабы разводили руками, показывали пальцами, приговаривая:

— Дура, дура и есть. На кой шут ей грамота?

Однажды Парунька с бумагой и карандашом в рукаве возвращалась от Семена домой. Была ночь. Луна искрилась на сугробах. Заиндевевшие ветлы стояли спокойно. Мороз резал щеки и колол ноздри.

У сеней своих Парунька увидела дрожащую женскую фигуру — она с ревом бросилась Паруньке на грудь.

— Что ты, Наташка! — вскричала Парунька. — Даже сердце остановилось, как испугала!

Наташка продолжала голосить, не объясняя, в чем дело.

— Ну, говори, что ты... дуреха!

— Тяжела, — провыла Наташка в рукав.

— Как тяжела? От кого?

— Не знай...

— Да как же не знать? Любезничала с кем-нибудь? Помнишь?

— Ни с кем.

— Так не бывает, дуреха, чтобы без парня вдруг это приключилось

— Не бывает? — простодушно повторила Наташка, напрягая память. Но ничего не вспомнила и только повторила: — Лопни мои глазыньки, ну ни капельки не виновата. Нешто я дура, чтобы без твердого уговора что позволить... Парень подойдет, я дрожу вся, а про себя думаю, что мама говорила: «Ну, Наташка, крепись девка, ты — как стеклянная посуда, кто разобьет тебя, век не починишь». Нет, Паруня, меня ни один парень не проведет... И как это приключилось?