— Лобанов думал — капут нам... Нет! Наверху иначе рассудили. Да и в волости умные люди завелись... Петр Петрович — рассудительный работник. Выставку продукции лучших хозяев волости хочет устроить... Выставка покажет — кто первый и нужный человек на селе... Скажи старухе, чтобы самой лучшей закуски поставила... копченый балык с нижегородской ярмарки, пирог с груздями... земляничное варенье... А ты развесь портреты по стенам, везде, даже в конюшнике.

Обертышев Петр Петрович, член волисполкома по земельным делам, при царе был волостным писарем, другом урядника, при Керенском был эсером, при Советах в кандидаты ВКП(б) прошел. Маленький, юркий, с глазами хорька, с хищным взглядом, заявился к Канашеву вечером. Потирая руки и покрякивая, дал снять Канашеву с себя лисью шубу, конфискованную у купца Сметанкина «для разъезда волостных работников», и молвил весело:

— Как торгуем. Егор Лукич?

— Канитель одна, а не торговля, — ответил Канашев. — Налоги замучили. При Николае-дураке было вольготнее...

— Времена тяжелые, Егор Лукич. Государству надо от наследия капитализма освобождаться в муках. Чего поделаешь?.. Дите и то в мухах рождается...

— Слов не говоря... по библии второй человек на земле был уже убийцей, хуже — братоубийцей... Но мы к общему благополучию стремимся... К равенству и братству... Только у Лютова Петра государственный хлеб жуют десятеро, а у меня четверо, а налог я и за него плачу... Ему почет в Совете, а мне нет... Дети и те между собой говорят на улице: «Им легко живется, они бедняки...» Неужели все мы к тому стремились, чтобы завидовать бедняку?

— Не сетуй, Егор Лукич, на свое счастье...

— Кабы мы чужую копейку прикарманивали, — ввязалась старуха, вынося пироги с груздями, — бог не дал бы нам счастья. А мы честно живем, и бог нам за это посылает...

Поставила шумящий самовар на стол, зажгла большую лампу. Стало тепло, уютно. Петр Петрович с нетерпением взирал на колбасу, нарезанную кружочками, на пирог, на бутыль самогонки. Канашев налил ему в стакан, на котором было написано: «Ее же и монаси приемлют», — и сказал:

— Водка кровь полирует... Будь здоров. А меня уволь: не употребляю, пост...

— Предрассудки. Бога люди выдумали...

— Значит, надо было. Без пользы никто ничего не выдумывает...

Краснея от вкусной закуски, от первосортного самогона, Петр Петрович говорил:

— Теперь особая тактика к торговому человеку вышла. Явное поощрение. Опять-таки насчет выпивки, партийному человеку в меру не возбраняется. Специальный декрет есть.

Канашев ответил:

— Мы, торговые люди, всегда коммунизм понимали. Мы не против. Пущай коммуна строится, только бы нас не трогала. Мы идейному народу всей душой. Живите своими идеями, бог с вами, живите. Но и другим жить по-своему не мешайте. И притом же мы грязной практикой заняты, пашем, торгуем, строим... кормим идейных людей. Ну и оставьте нас с нашим делом в покое, не вникайте в него... Нет, вникайте... смотрите, чего купил, где достал, кому и когда продал...

— Мы должны программу соблюдать. Торговали бы честно, без обмера, без обвеса, работников бы лишних не держали.

— Не туда смотрите вы, партийные. Мне старики сказывали одну историю. Наш мужичок пришел в церковь, а штаны надел прорехой назад. Молится мужичок усердно, кланяется низко, а прореха при нагибании открывается и обнажает его зад. Подошел староста церковный, дал ему затрещину: «Срамное место в церкви кажешь...» — «Не туда смотрите, — ответил мужичок, — глядите на икону, а не на мой зад».

Петр Петрович весело засмеялся.

Совершенно серьезно Канашев продолжал:

— Вся задняя сторона жизни вас привлекает. Наши грехи да ошибки считаете... А благодеяния наши в расчет не берете... Я болото осушил, буду лесопилку ставить, в ход мельницу пустил, при комбеде все пришло и упадок. Одной картошки отвожу в город рабочему классу сотню телег... Мясо, лен, пшеницу... Работу людям даю... А вы мне только в зад смотрите... Старики нам завещали: веревка крепче с навивом, а человек с помощью... Помогайте нам... Иной раз и новое должно пойти на совет к старому... Не гнушайтесь нами, и социализм обеспечен...

— Об этом ты не убивайся, — восторженно отвечал Петр Петрович Обертышев. — Врастай, смело врастай в социализм...

Подали вторую бутылку. Хрустели огурцы на зубах Петра Петровича, от жары он лениво потягивался за столом. В окошко глазела луна, внизу у изб звенел весенний ледок под ногами проходящих. Егор лукаво и насмешливо бросал слова к чулану:

— Мать, угощай гостя дорогого. Ставь третью бутыль.

Петр Петрович прислонился к стене, икал и лепетал, силясь подняться:

— Ах, Федор Лобан? Он враг мой наверняка. Давно зубы в ячейке точит! Он насчет политграмоты — мастак, а то Федька — пар. Нет в нем никаких данных. Это он подбивает мужиков не давать тебе землю под лесопилку. И в аренде мельницы на этот год отказать. Дескать, пусть будет кооперативная...

— Неразумно поступает. Раздор на селе от него, развращенность. Снохе моей ходу не дает, — втолковывал Егор. — Смекаем, что насчет закупки нашей — его донесение.

— Между нами — он. Факт, — Петр Петрович стучал о стол кулаком. — Стоп! — закричал он на Егора, — лишаю слова. Слово мне! И прошу прения прекратить... Я выскажусь первым: зеленая молодежь на меня зуб имеет... Идеологически, дескать, не подкован. Кто? Я? Не подкован? Я писарем двадцать лет был... Я все превзошел, земский начальник со мной здоровался за руку... И мы еще посмотрим, нужна ли на селе кооперативная лавка, когда такой, как ты, Егор, хозяин есть и им довольны.