Перед зеркалом она дешевыми красными нитками, поплевав на них, водила по щекам, ровняя цвет лица; пудрой «Лебедь» из Парунькиной коробочки запыляла круги под глазами и уже потом надевала сарафан.

И все-таки ей казалось, что пополнела за сегодняшнюю ночь. На улице ей все чудилось — каждому хочется мельком бросить на нее взгляд.

Парунька говорила:

— Понапрасну томишься, точно преступница. Отбрей любого, кто тебя попрекать бедою станет.

Наташка качала головой:

— Эх, Паруха, сказать только это легко.

Дома она жаловалась матери:

— Нутро болит. Видно, капустой объелась.

Мать верила, вынимала крещенской воды и брызгала дочь под шепот молитвы.

Один раз, — дело было в посту на другой неделе, — девки говели. Наташка, опустив голову вниз, прошла с подругами в церковь. На паперти в спину ей старушечий голос злобно прошамкал:

— Поганая, а туда же ко господу!

Наташка не созналась на исповеди в своем грехе и теперь, идя домой, раздумывала хорошо поступила она или нет? Нужно было бы спросить подруг, говорят ли попу об этом?

Была оттепель. Слепило солнце, таяли сосульки; на концах из них, блестя, сочились капли. Капли падали со звоном с поветей, разъедая снег. Снег побурел, плотно укладываясь под пятой. В воздухе было липко. Бабы ходили распахнувшись, мальчишки выбегали без шапок, валились кучей на ледяную гору и катились вниз с визгом и руганью.

Очень часто выступали дали, леса и деревни, голые поля с серыми зигзагами дорог и одинокие мельницы.

Наташка вспомнила: зверевский парень, его звали Микешка, постоянно присылал ей поклоны; она не благоволила к нему, но теперь нужно было ответить: сельские парни ее такую не возьмут.

Наташка прошла в холодный чулан, сняла шубу. Мать сидела у чулана, тихо сморкалась в платок и безмолвно плакала.

Наташка сразу почуяла, что матери известно все. Ноги у нее задрожали, она, не докончив молитву, опустилась на кресты и тоже заревела.

В избе было полутемно, холодно и сыро; тряпки в окнах вместо стекол загораживали свет, уличной свежестью несло в прогнивший угол.

— Ой-ой-ой, головушку сняли с плеч, — визгливо протянула старуха, вздохнула и замолкла.

Наташке видна была ее склоненная голова, вся ее фигура в дубленой залатанной шубе... И Наташке хотелось, чтобы мать сердито била ее, дергала за косы, хлопала ладонью по спине — тогда было бы легче.

— Что теперь делать-то? — протянула нараспев старуха. — Матерь пресвятая, богородица... ох!.. — Потом скороговоркой прошептала: — С кем это ты удумала, а?

Наташка молчала.

— Говори! Кое время ты на такую историю решилась?

— Сама не знаю, видно на девишнике, когда одурела от вина, — прохрипела дочь, — кто-нибудь и сдурил.

Старуха заголосила сильнее, упала на лавку и стала с причитаниями, захлебываясь в слезах, тихонько, не часто колотиться лбом о дерево.

Наташке стало ясно — старуха драться не будет. Она размотала косяки шали, положила на подоконник и сказала решительно:

— Не велико горе. Вывести можно. Все выводят. Мало ли таких, как я.

Мать, не слушая, по-прежнему тыкалась лбом, потом закричала по-старушечьи слабо и болезненно:

— Да ведь сусек хлеба за это надо! Неужто ты без головы, бесстыжие глаза! Какие наши достатки.

— Все лето буду поденно жать... Спины не разогну. Заработаю, — ответила угрюмо дочь. — Десять пудов доктор берет, Дунька говорила.

В водополье, поднимая сарафан при переходах через ручьи, пошла Наташка в больницу к акушерке, которая ведала девичьими делами всей округи.

Явилась домой под вечер. Усталая, бледная, с мокрым подолом; из лаптей сочилась вода. Села под образ и тяжело вздохнула:

— Ну, что? — спросила мать.

— Опоздала, говорит. Время упустила, ежели разбередить, умереть можно.

— И капель не дала?

— Насчет этого капель нет.

— Может, сумневается в оплате, разъяснила бы. Пять пудов, мол, сейчас и пять после Покрова.

— И про это говорила, — тихо молвила дочь.

— К бабушке Полумарфе, не иначе, придется в Мокрые Выселки. Как талая вода сольет, с Парунькой сходите. Да смотри, чтобы никто ни-ни.

Старуха закрестилась и тяжело взвыла, припадая плечом к кутнику: [54]

— Настряпала делов, навалила сраму на сиротские наши плечи...

Егор Канашев приехал с базара подвыпивший и оживленный. Удачные сделки молодили его душу. Он один перенес покупки в лавку и тут же пошел на двор. В хлеву он перевязал ногу корове (Егор лечил скот только сам), пожурил Марью, что не чисто сдаивает молоко у коровы, заглянул в сарай, в амбар, в клеть. В клети он увидел мышиные следы и велел расставить мышеловки. Под навесом нашел кем-то оброненную веревку, вычистил ее и повесил на гвоздок. Обедать не пошел, отговорившись недосугом. Он велел принести оладьи с творогом и ел их, на ходу, давая распоряжения. Егор всегда и везде проверял все сам, где надо — советовал, где надо — приказывал, где надо — устрашал.