Шрифт:
— Отчего весь свет земной на женский пол обрушился, а баба в работе, глянь-ка, первой... Вот слова к примеру нехорошие, все про нас же: «шельма», «шлюха». Парень больше греховен, а ему это не покор...
Растревоженный этими словами, Федор горячо начал ей объяснять и осторожно обнял ее. Незнакомая теплота пошла по телу. Силясь миновать кольцо его рук, она ткнулась лицом о твердый мускул его плеча.
— Не тронь, — прошептала тихонько, не отстраняя поцелуя.
— Разве я тебя трогаю? — ответил Федор и вдруг поднялся, застучав ведрами.
— Никому не говори, христа ради, — прошептала она в ответ.
Федор возвратился к мужикам и опять ввязался в споры, а она раздумалась: не скороспешное ли это дело — обниматься наедине? На глазах у народа обнимали ее часто, но в этом зазору никто не видел, и она. Думы стали тревожно прилипчивыми, сладкими, — и с той поры зацвела девичья душа тревогами да печалями...
— Господи Сусе, — произнесла она машинально, опомнившись, куда завели ее думы в такой страшный день.
Вошел муж, сбросив кожаные сапоги, ткнул Марью в бок, сказал:
— Ну? Подвиньсь. Разлеглась...
Марья прилегла на край, но не могла уснуть. Когда она вовсе измучила себя думами, вдруг ударили в большой колокол.
Жутко проплыл над селом медный гул, подновился и зачастил.
— Вставайте, благовестят, — зашептала свекровь в дверь.
На улице ударил в лицо холодный воздух.
Марья оглянулась по сторонам. Плыли в темноте фигуры, тихо разговаривая. В окнах не у всех был свет — значит, рано. Однако церковь уже сияла в огнях. В ограде жгли старые бочки из-под дегтя; зола в горшках, облитая керосином, горела вместо факелов.
Марья, не доходя до ограды, обогнула забор попова сада, прошла через калитку на усад [58] . Через густую стену голых акаций пробралась к амбару. С колокольни лилась сплошная оглушающая лава призывов возбужденного колокола.
Марья прислонилась к стене амбара и зашептала молитву. Ей стало страшно. Амбары были старые, в лишаях, крытые соломой. Возле них по летам мальчишки сговариваются насчет воровства огурцов и подсолнухов из попова огорода.
Сердце колотилось неистово. Вспугивая тишь, шаркали рядом прихожане, на ходу крестясь. Шелестел празднично обновленный ситец нарядов.
58
Усад — земельный надел при деревенском доме.
«В экий день бесу праздную», — проносилось в голове, и тут же, следом, припомнились Парунькины слова: «Али бог бабу на смех родил?» И опять: «Парунька-богохулка...»
Вдруг хруст прошлогодних свалившихся веток вплелся в колокольный гул.
— Маша! Тут, что ли?
Она ничего не могла сказать, сорвалась с места и в сладком испуге, неуклюже повисая на его плече, торопливо прошептала:
— Дородный мой... Сердце мое изболело все... Нет, видно, не могу я жить без тебя, будь что будет, решилась...
Глава четырнадцатая
У Квашенкиной Усти приехавший накануне на пасхальные дни Бобонин затевал веселье.
Яшка Полушкин, грызя хвост от воблы, слушал Бобонина и восхищался:
— Да, у тебя житье, можно сказать, фасон!
— А что касается удовольствия, — говорил Бобонин, — никаких препятствий. В образованности главная сила. Подвалишься к ней, начнешь сыпать разные американские слова: «абсолютно», «вероятно», ну уж тут ни одна не устоит против образованности.
Заплетающимся языком он рассказывал о безобразных вещах официантского своего мира. Развалясь за столом, будто нечаянно задевал рукой о часовую цепочку на жилете, цепочка приятно бряцала, а он вынимал цветной шелковый платок, хрустел им в руке, обтирал кончик носа и небрежно комкал в кармане.
Веснушчатое лицо его цвета кирпича и рыжие волосы лоснились, накрахмаленный воротник ослепительно белел из-под сюртука.
И искренне смеясь, рассказывал он о том, как получил письмо от Паруньки, которая надумала служить в городе:
— Таких дур много шляется, даже способностей посудницы не имеют. Вымыть ресторанную вазу и бокал — не горшок выполоскать.
Он пальцем указал Яшке на стакан самогона и небрежно промолвил:
— Пей. Все полностью уплачено.
Потом локтями налег на стол, выпучив глаза, сказал:
— Комбинация придумана!.. Паруньку сюда. Будто по делу ее зовешь. Устроим спектакль всем на удивление. Она, наверное, с девками в ограде. Еще не звонили.
В ограде артелями расхаживались девки, парни норовили беспорядочной толпой двигаться навстречу, сметая их с пути толчками. Толчки бывали очень сильные, девки отскакивали, как мячи, визжали, а иногда и ругались. Ребятишки метались в играх, попадая взрослым под ноги и отделывались трепками. Разговоры, визг и крики вливались в просторные залы церкви, смущали чтеца и слушательниц-старух.