Дядя Марат – белый, красивый, холеный, важный столичный казах с круглеющим чистым лицом и влажными внимательными глазами. Отец – дочерна загорелый, тощий, с выпирающими острыми скулами, с колючим взглядом.

И разговор между ними шел какой-то странный. Будто два человека говорили на одном языке, а не понимали друг друга.

– Ну, как там у вас дома? – вежливо потягивая из разноцветной яркой пиалушки душистый индийский чай, спрашивал дядя Марат отца.

По идее отец должен рассказать, кто жив, кто умер, кто машину купил, у кого сына женили. А он, отставив пиалу в сторону, говорил об ином:

– Нынешней зимой у нас один бала погиб. Куанышбека Ибраева помнишь? Его сын. Сам замерз в степи. А отару спас. Куанышбек с апашкой уехали в поселок. Он на стойбище один с отарой остался. Выгнал стадо в степь. Тут вихрь налетел. Пурга, понимаешь, застигла его. Так он овец не бросил. Погнал в ложбину, в балку, чтобы там переждать буран. И овцы, знаешь, целы все остались. А сам замерз. Можно сказать, ценой своей жизни спас отару. Вот какие у нас люди… Не бросил народное добро…

Дядя Марат чуть заметно хмыкнул в усы. Но промолчал.

Отец вспыхнул. Но сдержался. Пробормотал:

– Мы хотим подать на орден его. Герой… Ты бы, брат, помог, куда надо документы его передал, – добавил он просительно.

Странно, раньше, в Жемчужном, Амантай поддержал бы отца. Сейчас он как-то по-другому увидел его рассказ и засомневался: «Стоили ли эти овцы жизни Ибраева Ербола? И вообще, какой тут подвиг? Ничего тут героического нет. Просто жалко парня. Он, в общем-то, был хороший. А отец все как-то по-газетному рассуждает».

Конечно, Амантай ничего не сказал. Нельзя влезать в разговор старших. А уж тем более спорить с ата.

Отец, чувствуя молчаливое несогласие двоюродного брата, принялся убеждать его по-своему:

– Без таких людей, без молодежи как мы можем выполнить установку партии о том, что в Казахстане должно быть сорок миллионов овец? Ты же, брат, сам в ЦК работаешь. Большой начальник…

Дядя слегка недовольно поморщился. Но прерывать брата не стал. Он сам знал, откуда растут ноги у всех этих инициатив и лозунгов. Изнутри видел, как готовятся эти постановления ЦК, обращения передовиков. Ему сейчас только казалось удивительным, что еще были люди, которые верили в казахстанский миллиард пудов хлеба, сданных Родине. В поголовье из сорока миллионов овец и прочую ерундистику.

Но как человек восточный, сдержанный и прошедший большую школу партийной номенклатуры он ничего не говорил, слушал брата и думал: «Какие сорок миллионов? Это только до революции было. С освоения целины все пастбища распахали. Где им пастись, этим овцам? Так выдвинули лозунг. А чем кормить – не знают. И миллиард этот наш вечно дутый. Вытащат все зерно из совхозов. На семена – и то не оставят. Сдадут на элеваторы. Отчитаются. Награды получат. А весной и сеять-то нечем. Зато все газеты трещат про казахстанский миллиард». И он, отвечая своим мыслям, вслух произнес:

– Чтоб сорок миллионов овец прокормить, надо их не на пастбища гонять, а корма заготавливать, кошары строить.

– Вот и я о том же говорю, брат, нашему совхозному директору. Давай создадим молодежную ударную бригаду из выпускников школы. Направим их на заготовку кормов. Поднимем поголовье. А ему ничего не надо. Лишь бы на бумаге все было гладко.

Амантай слушал отца. Но за его казенными, затертыми словами видел свое, другое.

Бескрайняя степь. Вот уж точное, хоть и затертое выражение. Бескрайняя. По ней идут большие трактора. За каждым привязан широкий стальной лист. На этих листах, нет, на плывущих по полю плотах стоят они, старшеклассники. Он, Шурка Дубравин, Толька Казаков, Андрюха Франк.

Жара. Пыль столбом. Они на заготовке кормов. Подхватывают на ходу выскакивающие из бункера тюки прессованной соломы, складывают на своем стальном плоту. Ах, хорошо же было! Ребята…

И опять плетется отцовская речь. О совхозе, о надоях на фуражную корову, о поголовье…

Амантай смотрит на братьев. Неужели дяде это интересно? И вдруг понимает, что отец его безнадежно, навсегда отстал. Что ни дяде Марату, ни ЦК, ни вообще никому это все уже не нужно. Все его идеи. Лозунги. Вера в коммунизм. И ему почему-то становится жалко отца. Жалко его переживаний. Его рвения донести до дяди какую-то свою правду. Жалко его старомодного костюма с пятнами. Его потраченной жизни…

«Да! Умели строить в старые времена. Дом, как книга. По построенным в прежние годы зданиям, – думал Сашка Дубравин, разглядывая главный корпус Алма-Атинского сельхозинститута, – можно историю учить. Вот почти дворец. Белый, с колоннами. Однако не дворец. Храм науки. Но… и не храм, судя по мелким казачатам, которые снуют по лестнице перед входом. Лепнина, статуи… Сталинский ампир. Но чувствуется уважение к науке. Сейчас таких не строят. Вон университетский городок в предгорьях. Тоже монументально. Мрамор, розовый ракушечник. Но, в общем, как-то уныло и серо. А здесь – прямо имперская мощь. С любовью. Празднично!»