— Хорошо, — похвалил через два дня хозяин. — Сделано со вкусом, есть линия. Я вас беру, только учтите, работать придется в два раза быстрей.

Вечером я пришла домой и сказала маме, что на работу меня не взяли. Молча поела, больше ковырялась в тарелке, молча ушла к себе. Не зажигая света, бросилась на кровать тихо плакать в тряпочку. Не взяли…

Еще как взяли! Даже похвалили. Завтра можно идти и приступать к работе. И платят прилично.

Но я не пойду. Я постыдно, трусливо сбежала. Даже за деньгами за два пробных дня не пойду. Не смогу. Я не выдержу там!

Зажегся свет, вошла мама.

— По какому случаю рев?

— По случаю вранья, — ответила я глухо в подушку.

— Тебя приняли, — догадалась мама, — тебя приняли, но ты не хочешь там работать.

Я промолчала. Мама села рядом, повернула к себе мое заплаканное лицо. Я прижалась к ее ладони и стала рассказывать все по порядку. Мама внимательно слушала и вытирала краем простыни каждую мою слезищу.

— Бедная моя девочка, — вздыхала мама, — и тебе, как и всем нам, тоже не повезло. Но что я могу сделать? Что я могу?.. Ты в мастерскую эту не ходи. Раз чувствуешь, что не можешь, — не ходи. Господи, хоть бы детям твоим посчастливилось!

— У меня не будет детей! — заорала я.

— Это почему?

Я прикусила язык. Она не знала правды. Я заторопилась, чтобы она ничего не почуяла.

— Не хочу больше выходить замуж. Хватит с меня одного опыта.

— Дурочка, — усмехнулась мама, — и куда вы торопитесь? Встретишь, полюбишь хорошего человека, все у тебя наладится. А работу ищи другую.

Легко сказать! И многое можно было бы сказать. Упрекнуть за Бориса Валерьяновича. Плохо отговаривала, плохо противилась, только рыдала беспомощно во время венчания. За несбывшиеся мечты о театре. За Сашу… Но зачем? Разве она виновата? Она безропотно выслушает мои упреки, станет смотреть жалкими глазами.

Мы молчали. Смотрели друг на друга и все-то — и она, и я — все-то мы понимали. Она свою вину знала, я — свою. Зачем же вслух? Que faire, faire-то que [39] , как говорили в таких случаях в Париже.

Работу помогла найти Марина. Производство шелковых шарфиков заглохло. Они вышли из моды. Ей удалось найти место по кустарной раскраске пасхальных яиц, смешных деревянных человечков и прочей дребедени. В том же доме была еще одна мастерская, шляпная, и туда как раз требовалась работница. Марина принесла адрес, на следующий день я отправилась на поиски удачи.

Повезло. С хозяйкой договорились сразу, и в тот же день приступила к работе.

Хозяек было две, мама и дочка. Мама — Раиса Яковлевна Стерник, дочь — Виолетта, Виля. Муж Вили — коммивояжер, в постоянных разъездах, тихий и добрый еврейчик. Мать и дочь тоже добрые, чуточку смешные и, что удивительно для евреек, совершенно не практичные.

Мастерская находилась прямо на квартире, где они и жили. Шляпы делались дорогие, на заказ. Клиентуру составляли большей частью польки и богатые еврейки, но иногда приходили и француженки. Работали мы втроем и громко именовались «Мезон Рашель» — «Дом Рашель».

Раиса Яковлевна говорила на русском, польском, французском и еврейском. На всех языках с сильным акцентом. Не знаю, правда, как насчет еврейского, в данном случае судить не могу. Ко мне она с самого начала стала относиться по-матерински. В перерывах я завтракала вместе с ними, и она заставляла меня есть как можно больше.

— Кушай, кушай, все вкусно. Никто так вкусно не стряпает, как старые еврейки. А девушка должна быть кругленькой. Какому мужу понравится костяшки такие обнимать?

С набитым ртом я всячески пыталась отвергнуть возможное замужество. Раиса Яковлевна с сомнением разглядывала меня.

— Она мне будет рассказывать!

Помимо нашей троицы в квартире каждое утро появлялась некая Дуся. Она изображала femme de menage. Нелепое, забитое создание.

В тридцать пять лет выглядела старухой, с наполовину выбитыми зубами, шамкающим проваленным ртом и седыми, свалявшимися в паклю волосами. Был у нее муж по имени Ваня. И колотил он бедную Дусю смертным боем после каждой хорошей попойки. Хорошая же попойка полагалась ему по расписанию через день. Понять, каким ветром занесло в эмиграцию этих несчастных, не было никакой возможности.

Дуся ходила в лавку за продуктами, убирала квартиру, делала постирушки. Все одинаково плохо. Когда Раиса Яковлевна отчитывала ее, стояла, опустив голову, уронив безвольные руки, и молчала, как убитая. Каждый раз Раиса Яковлевна грозилась уволить ее и не увольняла.

— Я прогоню — кто возьмет? Она в другом месте и пяти минут не продержится.

И была еще одна странная личность в этой квартире. Он появлялся раз в день, всегда с черного хода, здоровенный детина. Не руки — ручищи, не ноги — ножищи. И крохотные беспокойные глазки под нависающей надо лбом буйной чупрыной.