— Еще! Хватит ныть! Выкладывайте свою историю с географией.

Пришлось рассказывать.

— Вы? Замужем? — Татьяна от неожиданности уронила платок. — Да как же это вас угораздило? Сколько вам лет?

— Се-семнадцать, — вытирала я слезы руками, передником и вновь поданным носовым платком.

Татьяна слушала с горящими глазами и часто перебивала:

— Да он — турок, этот ваш благоверный!

— Нет, почему же, самый настоящий русский, — заступилась я за Борю.

Татьяна зашлась хохотом:

— Вот именно, именно — русский! — колыхалось ее большое крепкое тело, — эдаких-то крепостников ни революции, ни эмиграции не исправят. — Она приставила к моей груди отманикюренный палец, — а вы наставьте ему рога! — убрала палец, отвела взгляд, — судя по всему, вы не способны. Вы из породы молчаливо страдающих. Ну и страдайте, черт с вами.

Я промолчала. Она задумалась, стала серьезной. Переложила зачем-то с места на место фетровый колпак, выбила кончиками ногтей дробь по краю стола. Посмотрела на меня, вздохнула.

— Хоть у меня и не благотворительное заведение, в ученицы я вас возьму. Платить буду как за уборку. Научитесь шить — прибавлю.

— Но… — замялась я.

— Что? — вскинула атласную бровь Татьяна и стала какая-то отчужденная.

— Во Франции ведь за учебу не полагается платить. Как я смогу брать деньги ни за что?

— То во Франции, а то у меня, — отрезала, и пропала отчужденность.

Неужели она подумала, что я чем-то недовольна?

Я стала учиться шить. Учила она хорошо, хотя не всегда все шло гладко. У нее норов был — не приведи господи. Не раз хватала она сшитое мною, трясла возле опущенного моего носа и кричала:

— Вы думаете, это шляпа? Это ночной горшок!

Красивыми белыми руками одним махом отрывала поля от тульи и швыряла обрывки в меня. Я очень боялась Татьяниных приступов ярости. Я научилась шить очень быстро.

Спустя некоторое время все заботы по мастерской лежали на мне. Татьяна платила не скупясь. Сама она возилась с клиентками, бегала за покупками, ходила смотреть новинки в большие дома мод. У нее был тонкий художественный вкус и умение «придать линию». Это никак не удавалось мне.

— Я не понимаю, Наташа, почему не получается? Вы чувствительная, артистическая натура, а ковыряетесь, простите, как Матрена. Это же так просто! Смотрите, я практически ничего не делаю.

Поворачивала к себе болванку с готовой шляпой, одним пальцем пригибала лицевую сторону полей вниз, боковую приподнимала. Даже в тупой, без лица, болванке явственно проступала кокетливая женская головка.

Ох, случалось мне на нее и обижаться, и плакала не раз украдкой, но на всю жизнь я сохранила благодарность к этой женщине. Татьяна Алексеевна вложила в руки мои долгожданное ремесло.

Постепенно я узнавала подробности Татьяниной жизни. За шитьем она любила поболтать. В нашей комнатенке с окном на север было сумрачно, мы и днем работали при электричестве. Тени исчезали, белизна Татьяниных рук светилась мраморно, особенно если они замирали в поиске «линии» над какой-нибудь темного бархата замысловатой моделью.

До замужества она жила в обыкновенной эмигрантской семье, но не с родителями (мать ее умерла), а с теткой Александрой Дмитриевной, оперной певицей. Отец Татьяны уехал в Америку, а брат его, замечательный художник Яковлев, жил в Париже.

— Думаете, Наташа, у меня была сладкая молодость? Если хотите знать, я даже для почтовых открыток одно время снималась. Сейчас покажу!

Воткнув иголку в головку шляпы, уходила и возвращалась с пачкой открыток, изображавших ее, молоденькую, в подкрашенных анилином голубых и розовых хитонах, с тщательно уложенными прическами, томным взором и букетами лилий или хризантем, прижатых к груди.

— Гадость какая, правда? — передавала она мне одну за другой открытки.

— Почему? — возмущенно протестовала я, — по-моему, очень красиво.

Она с сомнением смотрела на меня.

— Вкус у вас, Наташа… Во! — стучала наперстком по макушке болванки, — не смейте обижаться! Лучше сходите лишний раз на выставку или в Лувр. Вы никогда не бываете на выставках? За каким чертом вы живете тогда в Париже!

Собрала открытки, задумалась.

— Н-да, грандиозные планы строились когда-то. Музы… искусство… Осталось вот это на память да шляпы.

Не знаю, когда и у кого Татьяна научилась шить шляпы. Скорее всего, она была талантливой самоучкой. Где-то что-то подглядела, до всего остального дошла своим умом. И стала модельером. Но у нее иногда не хватало терпения на выделку, на то, что она называла ковырянием.