Возле меня обычно усаживалась Алиса Дювалье, гладко причесанная, с огромными черными, словно не было радужки, а только один зрачок, глазами, коротким вздернутым носиком и хитро загнутыми вверх уголками ярко накрашенного рта. Специально для нее Татьяна мастерила драпированные шапочки, наподобие чалмы, из пламенно горящих шелков — поддерживала стиль восточной женщины, хоть Алиса была чистокровной француженкой. Даже собственному мужу Татьяна позволяла ухаживать за нею, говоря:

— Алиса вне подозрений!

Подсаживалась ко мне и Ирина Печерская, хорошая русская девушка, кареглазая, с золотистым пушком на висках, от природы кудрявая. Если общий разговор оказывался неинтересным, мы переходили на русский язык. Тихо, чтобы никому не мешать, толковали о жизни, о начинающейся весне. Так, ни о чем и обо всем понемногу. До конца вечеров я никогда не засиживалась, незаметно исчезала и ехала домой. В тусклую, нежилую атмосферу отеля.

Боря выследил меня через два месяца. Он явился к Татьяне в разгар работы. Я обомлела, когда в передней раздался его гневный, напористый голос. Но Татьяна была не робкого десятка. Хватило одного движения бровью — с того и слетела спесь.

— Рада познакомиться с вами, — не давала она ему открыть рта, — премного наслышаны. Пойдемте поговорим. Вы, Наташа, заканчивайте и проходите в гостиную пить чай.

Белой рукой, царственным жестом, показала дорогу, пропустила. Робко, с покорно прижатыми ушами, он прошел бочком, а я осталась пришивать вкривь и вкось поля к шляпе.

Они вышли из гостиной минут через десять. Я не могла слышать, о чем они говорили, Татьянин голос доносился неясно из-за плотно прикрытой двери. Но последнюю фразу она вынесла в коридор:

— Вы убедились, в моем доме никаких сомнительных свиданий ваша жена устраивать не может. Это исключено. А лишний заработок вашей семье, я думаю, не повредит.

— Да-да, — согласно кивал он, — конечно, пожалуйста, я ничего не имею против. Я только хотел посмотреть. — Он заглянул в мастерскую, — я, Наташа, задержусь сегодня. Я — предупредить. Чтобы ты не волновалась.

Татьяна проводила его, он ушел. О намерении пить чай почему-то никто не вспомнил.

— Ну, униженные и оскорбленные, — как всегда, широко шагая, вошла в мастерскую Татьяна, — рыдать, волосы на себе рвать будем?

— Ничего я не буду рвать, — огрызнулась я.

— Вот и славно, — выбила ногтями дробь на краю стола Татьяна, — о-о, порода! — покачала она головой со значением.

Я подумала, на нее произвела впечатление Борина породистость, да и высокие мужчины ей всегда нравились, но дело оказалось в другом.

— Порода — пес! — выпалила Татьяна, — все, все они одной породы. Уж на что мы, бабы, стервы, но эти…

Я бросила удивленный взгляд:

— Ну, почему стервы?

— Стервы, стервы, — отмахнулась Татьяна, — я тоже стерва. О, какая стерва! Но с удовольствием, — она кокетливо взбила короткие волосы и сразу стала серьезной, — Наташа, если нужно будет помочь… Словом, вы все прекрасно поняли… Слушайте, что вы там нашили? Распарывайте к чертям собачьим!

Мы больше не говорили о Боре. Татьяна вообще считала себя не вправе вмешиваться в чужие дела и требовала того же по отношению к себе. У них с Бертраном дю Плесси жизнь была построена по принципу «не ущемляй права и свободу другого». Результат был неплохой. Они никогда не ссорились, славно жили, хотя были совершенно не схожи. Но это, по Татьяниному убеждению, являлось главным достоинством их семьи. И она, темная шатенка, шла в парикмахерскую перекрашиваться в блондинку, чтобы уже ни в чем не походить на черного мужа. Однажды, лаская Фросеньку, стала размышлять вслух:

— Скучно ей одной, бедной. Пора бы завести второго ребенка. Только не от Бертрана. А то, что это — будут совершенно одинаковые дети. Неинтересно.

Татьяна часто чертыхалась, а няню Стефу это приводило в праведный гнев.

— Уста человеческие не должны извергать хулу! — поднимала она указующий перст к небу, — Господь создал человека по образу и подобию своему…

Татьяна фыркала:

— Мог бы придумать что и пооригинальней!

В дни, когда Татьяна никуда не бегала, ничего не изобретала, а сидела в мастерской и занималась самым нудным на свете делом — кропотливым шитьем, к нам приходила Франсин. Сначала она просовывала в дверную щель кудрявую головку и хитро смотрела круглыми и блестящими, как спелая вишня, глазами. Татьяна делала вид, будто ничего не замечает, потом подмигивала, и Фросенька, теперь уже с полным правом, распахивала дверь и бросалась в объятия матери.

Ей шел четвертый год. Славная она была, и ужасная фантазерка. Из окна ее комнаты видно было слуховое окно соседнего дома. По Фросиному убеждению, там жил «мусью на крылышках» с длинной серой бородой, с маленькими глазками и длинным носом. Довольно страхолюдный тип.

— Вот будешь шалить, — говорила Франсин провинившемуся, мне ли, самой Татьяне ли, — прилетит мусью на крылышках, цап за les cheveux [20] и утащит!

Она была милым, покладистым ребенком и говорила на смешной смеси трех языков — русского, французского и польского.