Я согласно кивнула. Не могла говорить. Я боялась начать заикаться, как она. Через несколько минут ком в горле прошел, мы все же разговорились. Сидели рядом, вспоминали наше славное прошлое, наш лагерь, смешные доклады по истории и литературе, яростные споры о смысле жизни, наши вечеринки. И как старшие мальчики сначала не обращали на нас внимания, а потом нарасхват приглашали танцевать. Вспомнили наши спектакли, хор. Как дразнили дирижера. Бом-бомкали отрывисто и громко в «Вечернем звоне», а он сердился и кричал, что в наших душах не осталось ничего святого. И как подтрунивали над профессором Ильиным за смешную его куцую курточку и ярко-рыжий бордюр вокруг сияющей лысины.

— Нет, меня удивляет, — уже не могла остановиться я, и говорила, говорила, — он же, Ильин, совершенный уникум. Он знает абсолютно все. Не человек, а ходячая энциклопедия. Даже в каком году, и в каком трактире Пушкин хлебал щи и ел кулебяку, и то знает.

— А мне он нравится, — мечтательно улыбнулась Любаша, — я очень люблю его слушать.

— Так я не спорю! Мне он тоже очень нравится! Я просто удивляюсь, как можно столько знать!

Долго мы сидели. Внизу хлопнули двери, стало шумно, как на ярмарке. Расходились. Я решила подождать, пока схлынет эта волна.

По соседству с нами открылась дверь, прошли по коридору какие-то люди, но в темном холле их не было видно.

— Это взрослые, — сказала Любаша, — все заседают.

Послышались голоса. Мужской голос сказал:

— Осторожно, пальма!

Отозвался женский, отдаленно знакомый:

— Да ее поливают когда-нибудь?

Потом они стали спускаться по лестнице переговариваясь, потом все затихло. Я поднялась.

— Пойду, пожалуй. Поздно.

— Ты забегай, — попросила Любаша, — я без вас скучаю. Вы же м-мои п-первенькие. А я теперь совершенно одна. М-мама умерла, з-замуж никто не взял.

Я обняла ее за плечи.

— Не жалей, ну их, этих всех мужиков, к черту.

Мы спустились вниз. Здесь все было ярко освещено. Любаша проводила до порога. У ворот я обернулась, оглядела двор. В тени сгрудившихся деревьев белела стена церкви. Из стены (я видела ясно) торчал железный крюк. Бывало, когда не было службы, мы, грешницы, прицепляли к этому крюку волейбольную сетку, растягивали до ближнего дерева и бились до полного изнеможения с противниками из кружка «Отрада».

Резные тени каштанов лежали на земле. Любаша стояла в дверном проеме. Свет из особняка бил ей в спину, освещал костистую, спортивную фигуру, только силуэт. Она стояла и смотрела, как я ухожу.

Два с лишним года назад, за несколько месяцев до замужества, я записалась в клуб «Белых медведей». Это коммерческое предприятие основали на паях русские и французские пловцы. Контора клуба располагалась в маленькой комнате большого дома на улице де ла Помп, а тренировки проходили в снимаемом в аренду закрытом бассейне.

Молодежи собиралось много — целый интернационал. В «Белые медведи» записывались не только русские и французы, но и англичане, греки, армяне, грузины, евреи и даже был один, совсем молоденький мальчик, перс. Я начала неплохо, усердно тренировалась, потом все это пришлось бросить.

На Монпарнасе выросло новое поколение, делать там было нечего, я вернулась к «Белым медведям». Меня вспомнили, обласкали, записали в группу сильнейшего тренера Коли Земскова. Кроме меня у него тренировались еще три девушки. Испанка Пакита, француженка Мари-Роз, англичанка Мадж.

Молчаливая и настырная Мадж приходила в бассейн, переодевалась, бросалась в воду и начинала мерить стометровку из края в край, набирала положенные километры короткими выбросами рук. Если случалось Коле появиться чуть позже, он первым делом озирал бассейн, отыскивал бурунчик, образуемый стальными ногами Мадж, удовлетворительно говорил:

— Так-так, наш мотор уже работает.

Мари-Роз, прежде чем погрузиться в воду, любила посидеть на краю бассейна и поболтать со мной. Коля подплывал, хватал нас обеих за ноги и стаскивал вниз. Мари-Роз с визгом и брызгами вплавь удирала от него.

У Пакиты в роду была русская бабушка, чем Пакита страшно гордилась. Небольшого роста, крепенькая, светловолосая испанка любила прихвастнуть знанием русского языка. Она увлекалась прыжками в воду. Взмывала с трамплина ласточкой, зависала на миг в воздухе, переводила руки и клинком, почти без всплеска, врезалась в воду. Она взялась учить меня прыгать ласточкой.

Вынырнув после неудачного прыжка, я неизменно встречала горячий испанский взгляд и указующий на мои колени палец:

— Колеси согбенны! Колеси согбенны!

«Белые медведи» ни во что не верили, ни в какие церкви не ходили, лекций о судьбах русской интеллигенции им никто не читал. В этом кругу царил культ здоровья и мускулистого тела. Мечтой Коли Земскова стало натренировать меня и подготовить к заплыву через Ла-Манш. Тогда это было очень модно.

— Тоща, тоща, — с чисто профессиональной досадой разглядывал Коля мои руки. — Нарастить немного мускулатуры — цены тебе не будет.