Наталья Александровна и Ника встретили папу, словно после долгой разлуки, хотя странствовал он всего неделю. Его тормошили, его расспрашивали, как там, что там. Наталья Александровна с возгласом «ай, сейчас пирог сгорит» бежала к чудо-печке, суетилась возле стола, но за всей этой суетой и вскрикиваниями Сергей Николаевич чувствовал тщательно скрываемую женой тревогу.

К отмене переезда она отнеслась на удивление спокойно. Вот серая кошечка неожиданно заинтересовала ее. Слушала с широко раскрытыми глазами и вдруг бухнула:

— А что, если это была бабушкина душа?

Сергей Николаевич сморщился, как от зубной боли, постукал себя по лбу, посмотрел на жену с досадой. Он не выносил никакой мистики. Поздно вечером, когда Ника, наконец, угомонилась и уснула, он тихо проговорил:

— Ну, что там у тебя, выкладывай.

— Откуда ты знаешь, что у меня что-то есть? — удивилась жена и отложила подушку с одеваемой на нее свежей наволочкой.

— Что, я слепой? Я же чувствую, вижу…

— Нас будут переселять, — торопливо сказала она, опустила глаза и снова занялась подушкой.

— Как переселять?

— Так. Уже всех предупредили.

— Весь дом будут переселять?

— Весь дом. Через две недели.

— Куда?

— Еще не известно.

На другой день стало известно. Вместе с Лукой Семеновичем они отправились смотреть новое жилье, и пришли в тихий ужас. Это был даже не дом — барак на окраине города. Это была даже не коммунальная квартира, а скорее общежитие с одной кухней на пятнадцать семей.

Лука огорченно кряхтел и смотрел по сторонам бегающими глазами.

— Тут это, значить, не положено рабочему человеку в центре города жить. Пока строили, пока, тут это, колотили молотками по башке день и ночь, никому дела не было, а как достроили, так подавай обратно.

— Но это, говорят, временно, — неуверенно сказал Сергей Николаевич.

— И-и-и, временно, — покачал головой Лука, — тебя временно сюда лет на двадцать так закудачат, что и через пятьдесят не выберешься. Кроме как на постоянную фатеру на кладбище. Ишь, говорит, «временно».

Он чуть было не вымолвил дерзость, чуть было не понес по кочкам партийное руководство города. Он уже точно знал, слухами земля полнится, для кого предназначен отбираемый дом и обжитые квартиры. Но на всякий случай Лука Семенович прикусил язычок, лишь прищурил глаза с пониманием.

Сергей Николаевич не вслушивался в воркотню Луки. Он вел мысленный разговор с женой, он будто слышал ее неуверенный голос: «Мы здесь будем жить?» Но если она хотела уехать из Брянска, бросив более или менее благоустроенную квартиру, то, что она скажет теперь? Да у него у самого язык не повернется уговаривать ее ехать сюда, и жить здесь до конца своих дней, как уверяет Лука Семенович. Сергей Николаевич решил пойти на прием к Попову и спросить у него совета.

Но Капа-скорпиончик отговорила. Именно в это время она пришла к ним с сочувствием и намеками на бесцельность каких-либо попыток изменить положение. А когда зашел разговор о Попове, совершенно неожиданно выяснилось, что Борис Федорович квартирными вопросами в городе Брянске больше не занимается. Уехал он или переведен на другую работу, Капа так и не прояснила.

Борис Федорович был возмущен до глубины души распоряжением начальства об «отселении жителей дома номер два по улице Ленина в коттеджи номер 21, 22 и 40 на улице Котовского». Больше всего его возмутили эти «коттеджи». Показуха на бумаге, а на деле барак. Он отправился к Стригункову. Но на всем протяжении разговора Борис Федорович не мог уяснить: распоряжение возникло под давлением особого мнения сверху или это результат деятельности самого Стригункова, вершителя исполнительной власти в городе?

— Строится же дом для партаппарата на Маяковского, — втолковывал Стригункову Борис Федорович, — зачем мы будем выселять такую массу народа с улицы Ленина, и куда! В бараки с сомнительными удобствами! С одной кухней на уйму семей! Что мы за власть, если мы одной рукой даем, другой — отнимаем?

Стригунков морщился, и молчал. Ох, как неприятен был ему этот разговор, как досадовал он на Бориса Федоровича, как хотелось крикнуть ему: «Молчал бы ты, парень, для своей же пользы». Но не кричал. Тер подбородок, отводил глаза. А Борис Федорович тем временем решил подойти к вопросу с другой стороны:

— Григорий Михайлович, вспомните, как вы уговаривали меня взять отдел. Вы же сами тогда говорили: «Главное, товарищ Попов, справедливость». А теперь скажите, скажите мне, я хоть раз поступил не по справедливости?

Стригунков посмотрел как-то странно, хотел что-то сказать, но передумал, стал стряхивать с края стола несуществующую пыль.

— Вы не можете бросить в мой адрес ни одного упрека, — продолжал Борис Федорович, — до сегодняшнего дня мы распределяли квартиры по закону. Самым нуждающимся в первую очередь, у кого хоть какая крыша над головой — во вторую. И все понимали, никто не протестовал. Как же я теперь людям в глаза посмотрю? Как я им объясню причину выселения? Пока строился дом, пока они терпели… ну, не знаю даже, как это назвать… Этот грохот, эти протекающие потолки!