Ну, на этот вопрос и вербовщик ответил искренне: «Трясет иногда, — сказал, — покачает, как на пароходе, и затихнет. А разрушений не было, и впредь не будет».

Сергей Николаевич тоже стал подшучивать над страхами, у которых глаза велики. Подземные толчки его меньше всего волновали. Равно, как и всех остальных. На вербовочном пункте толкалось много народу, он не был одинок.

— А что если, — сказала однажды за ужином Наталья Александровна, — мы снова берем дырку, и обволакиваем?

Сергей Николаевич в недоумении остановился с не донесенной до рта ложкой.

— Не бойся, я еще не сошла с ума, — тихо засмеялась Наталья Александровна, — это, по мнению Ники, так делают макароны.

С Яшей простились тепло. Куда девался его сосед, Борис Федорович, фотограф не знал. Мог лишь предположить, что, скорее всего, Попова перекинули на другую работу. Можно было бы спросить у стариков, они-то остались на месте, но Яша был с ними мало знаком, так, «здрасьте — до свидания», и все.

В эти же дни Наталья Александровна уволилась из мастерской. Кто огорчился ее отъездом, так это Дворкин. Не сбылась его мечта открыть шляпное ателье, да и вся мастерская по-прежнему пребывала на старом месте.

— Я вас прекрасно понимаю, — говорил он на прощание Наталье Александровне, — я бы сам с удовольствием уехал из Брянска. Моей жене, знаете, здесь совершенно не подходит климат. Совершенно не подходит. Но я бы на вашем месте все-таки, поехал в Мелитополь. Ах, это такой чудный город! Очень хороший город. А вас зачем-то несет на Сахалин. В такую даль! Вы знаете, что вы будете ехать десять суток?

Наталья Александровна знала.

— Десять суток! А там? Нет, я ничего не говорю, шляпы и там, наверняка, носят. Но кто его знает, как оно там будет?

И он с сожалением смотрел на модистку из Парижа. Много чего хотел бы он ей сказать, и много иных слов вертелось на его языке, но высказываться до конца откровенно Дворкин не стал. Не мог же он начать поносить городские власти, за их дикое решение с переселением.

Он разговаривал в последний раз с этой милой женщиной, такой добросовестной работницей, и вдруг по какому-то странному наитию осознал, что она ни за что не пошла бы в барак.

Все пойдут, как тепленькие, и будут мучиться в тесноте и в скандалах до скончания века, а эта не пойдет. Уедет на Сахалин, к черту на рога! Уедет она, эта гордячка, голубая кровь. Ведь голубая кровь у нее, голубая, по жилкам на руке видать. Пальчики исколоты, а кровь голубая.

Он вышел из-за стола, проводил Наталью Александровну до двери и неожиданно для себя поднес к губам и поцеловал ее тонкую руку с исколотыми пальчиками.

Наталья Александровна сбежала с крыльца, глотая слезы.

Итак, вещи были уложены, большие чемоданы обшиты холстом для отправки малой скоростью, уже Наталья Александровна собиралась писать по ткани химическим карандашом адрес места назначения, но наступил поздний вечер, и она отложила работу на утро.

Оставалось немногое. Сдать вещи на станцию в багаж, заключить договор о вербовке и ждать получения билетов. Да не в общем вагоне, в плацкартном. Это уже само по себе было неплохо и вселяло большие надежды. Муж и дочь спали. Наталья же Александровна засиделась над письмом к тетке в Париж, где она сообщала о грядущем переезде, умолчав, естественно, об истинной его причине.

Надо сказать, что все ее три письма, на которые она за целый год не получила ответа, отличались большой сдержанностью. Писала о трудностях, но сразу делала оговорку, что трудности переживают все, и что они временные и преходящие. Больше писала о Нике, о ее здоровье. О чем угодно писала, как пишут в случаях, когда хотят умолчать о главном. Собственно говоря, что именно было главным, Наталья Александровна и сама хорошенько не знала, чувствовала лишь небольшую фальшь в письмах, и оттого они трудно писались.

Наталья Александровна заклеила конверт, написала адрес, потушила настольную лампу и легла спать.

Они проснулись среди ночи от громкого стука в дверь. Сергей Николаевич вскочил, набросил рубашку, нащупал на спинке кровати брюки, не сразу, «о, черт», попал ногой в штанину и крикнул жене.

— Да зажги ты свет, Наталья, слышишь, стучат!

Свет зажегся. Сергей Николаевич подошел к двери, открыл и отпрянул:

— Елки зеленые!

На пороге стояли их давние парижские друзья. Панкрат и его жена Сонечка.