— Да, но у меня осталась на руках лишняя карта. Что с нею прикажете делать.

— А вы отбросьте ее. Точно так же, как они рано или поздно отбросят нас, поскольку мы не укладываемся в игру без одной масти.

— Гм. В достаточной степени впечатляет. А что собой представляет изъятая из колоды червовая масть?

— Все, что угодно. К примеру, русскую интеллигенцию, высланную большевиками в двадцатых годах. Или, если хотите, всю эмиграцию.

— Нет, я не желаю играть в усеченную игру. Она все равно искусственная.

— А вас никто и не заставляет. Это их игра. Следовательно, я возвращаюсь к тому, с чего начал. Им нельзя доверять.

Сергей Николаевич опустил глаза, скатал хлебный мякиш, подумал.

— Как же не доверять? — обратился он к скатанному шарику, — они освободили пол-Европы. А что такое фашизм, мы испытали на собственной шкуре. В большей или меньшей степени. Советская мощь…

— О, да, мощь. Мощь Красной Армии дело серьезное. — Арсеньев разгорячился. Его уже не на шутку стала задевать упорная непонятливость Сергея Николаевича. — И мы, там, у себя в Париже почувствовали себя как бы причастными к этой мощи. И возгордились. Совершенно безосновательно. К этой мощи мы не имеем ни малейшего отношения. Мы лишние. Нам среди великого советского народа, увы, места нет.

Алексей Алексеевич криво усмехнулся, подобрал брошенный хлебный шарик и стал лепить на нем рожки. Слепил, бросил на стол.

— Не знаете, почему на хлебном мякише рожки не сминаются? Странно, никто не знает. Вот и я не знаю.

— Да будет вам, — Сергей Николаевич бросил шарик в траву на съедение муравьям, — как так — места нет?

— Наталья Александровна давеча спросила, почему я — гид. Я не стал отвечать. Зачем вашей милой жене мои невзгоды. Моя участь — биться головой об стену и страдать из-за невозможности применить свои знания в той области, где ты можешь быть полезен. Отечеству полезен, вы понимаете, о чем я толкую, и это отнюдь не пустое словосочетание? Увы, микробиолог Арсеньев этой стране не нужен, — он помолчал, — полтора года я добивался прописки в Москве. Я — коренной москвич. Я каждый раз, как приезжал хлопотать, проходил мимо дома моих родителей на Арбате. Бог знает, сколько поколений моих предков проживало в Москве. А меня не прописывали. Не думайте, за меня боролись. Два профессора, один академик. И, казалось уже, вот-вот, еще усилие, еще рывок, и все тебе будет. И прописка, и лаборатория в институте. Но тут разразилась буря, и… — Арсеньев махнул рукой.

— Что за буря?

— Вы что-нибудь знаете о генетике?

— Алексей Алексеевич, я простой маляр. Цитрусы, это так, знаете, на безрыбье. Откуда мне знать, что такое генетика?

— Это произошло, вот… Буквально в начале месяца. На сессии Академии сельскохозяйственных наук. Одно из главнейших направлений в биологии, равно, как и ученые, работавшие в этой области, объявлены вне закона. Их открытия не соответствуют пролетарской доктрине. Представляете себе? Это же черт знает, что такое! Как будто наука может быть классовой! — повинуясь предостерегающему жесту Сергея Николаевича, он понизил тон. — Я получил телеграмму, — усмехнулся, — почти шифровку. Смысл — сиди тихо, не рыпайся. Вот и сижу. Тихо! Тссс! Живу в чудесном городе, на квартире у милой, весьма интеллигентной старушки, вожу экскурсии по роскошному Ботаническому саду. Все хорошо, прекрасная маркиза. И это все? И это все, к чему я стремился, принимая лично от Богомолова советский паспорт? Плюс ко всему прочему — я боюсь. Это мой удел теперь, всю оставшуюся жизнь — бояться. Не сочтите меня трусом, Сергей Николаевич, просто я не хочу снова оказаться за колючей проволокой. Я уже был. Испытал на собственной шкуре, что такое немецкий концентрационный лагерь. Думаю, советский мало чем от него отличается.

— Да нет, — поморщился Сергей Николаевич, — то совсем другое. То был Гитлер. А здесь? За что?

Арсеньев не ответил. Он понял, что говорить об этом с Сергеем Николаевичем бесполезно. Ему хотелось предостеречь, он в меру своих сил пытался доказать, что с ними, с репатриантами эта власть может сделать все, что угодно. Поодиночке арестовать, выслать, убрать, чтобы глаза не мозолили. С кем, не дай Бог, это случится, так остальные и знать не будут. Для того и рассеяли по всей стране. Он мог бы… «А, впрочем, — подумал он, — не надо. Об этом не надо».

Сергею Николаевичу показалось, будто Арсеньев знает что-то очень важное. Это может касаться и их семьи. Но он не спросил. Отдать себе отчета, почему не спросил, не мог. Стал, надавливая пальцем, собирать со стола оставшиеся крошки. Помолчал. Потом заговорил, не поднимая глаз.

— Зачем тогда они на весь мир устроили шумиху с нашим возвращением?

Арсеньев раскинул руки крестом.

— Не знаю. Видит Бог, не знаю. Шумиха эта, вы справедливо заметили, упала тогда на наши души, как благодатный дождь на высыхающее поле. Видите, я даже высоким слогом заговорил, — усмехнулся, вздернул голову.

Сергей Николаевич положил на стол руку, постучал кончиками пальцев.

— Послушайте, — сказал он, — мне понравилось ваше сравнение с картами. Впечатляет. Но мы ведь с вами знаем, тот строй, — он указал пальцем куда-то далеко на запад, — отнюдь не идеален. Уж кто — кто, а мы с вами хлебнули капитализма по горлышко. И что такое демократические свободы в насквозь бюрократической Франции, мы тоже знаем. Там плохо, здесь плохо. Что вы предлагаете взамен? Вы не первый человек, которому я задаю этот вопрос. Но вразумительного ответа мне пока так никто и не дал.

— Я уже ничего не собираюсь предлагать. Это вы, по старой младоросской привычке, снова пытаетесь делать предложения. В младороссах мы кричали «Глава! Глава!» и собирались на всякого рода совещания под лозунгом «Царь и Советы». И где же наш царь, и где наши Советы? Претенденты по-прежнему в эмиграции, а Советы, как оказалось на поверку, фикция.

Сергей Николаевич недоверчиво усмехнулся, собрал карты. Ему расхотелось продолжать разговор. Да и поздно было. Луна переместилась, и вскоре ушла за горы. Словно радуясь избавлению от нее, Млечный Путь обмахнул небосвод звездной пылью. Далекие светила стали весело перемигиваться. Арсеньев глубоко вздохнул. Сергей Николаевич сказал: