— Это, осмелюсь я заметить, футляр для пергамента, — сказал Бартель, — он заключает, верно, какой-нибудь важный документ.

— Документ? Разве мог он привезти документ из Венгрии?

— Он ведь служил императору, любезная матушка, — вмешался тут Гассо, — Очень может быть, что он заслужил себе какую-нибудь милость.

— Это очень на него похоже, — заметил отец Матфей, — вспомните-ка цепь Оранского.

— Дайте нам вскрыть футляр! — с этими словами Бартель взял в руки тяжелый сверток.

Оба священника расположились у обеденного стола и принялись распарывать кожаный покров. Все присутствующие теснились вокруг них. Когда кожаный чехол был снят, то глазам всех представился жестяной позолоченный ящик с большими кистями, перевязанный золотым шнурком.

— Я сказал, что это грамота! — вскричал Бартель. — Грамота от императора! Помогите, отец Матфей, чтобы мне ее бережно вынуть. Поистине, никогда еще ослиная шкура не имела лучшего употребления!

В ящике лежал пергамент. Положив бережно на стол шнурок, Бартель развернул документ, исписанный красивым крупным шрифтом, с разными вычурными украшениями. Бывший монах торжественно выпрямился и звучным басом прочитал о том, что Леопольд и его потомство произведены в рыцари империи.

— Леопольд — рыцарь! — произнесла в оцепенении Иоанна, подняв руки к небу. — Боже великий, сын мой возвеличил свой род, счастливое дитя!

— Твое дитя, дорогая матушка.

Леопольд стоял за нею. Она обернулась, еще не веря своим глазам. Переполненная чувствами, замерла она в его объятиях, и слезы счастья выступили у нее на глазах.

— Слава рыцарю Леопольду, слава Веделям Померании! Радостные восклицания разнеслись по всему громадному залу.

— Богу принадлежит слава, не мне, — шепнул Леопольд счастливой матери.

— Да, — воскликнула она, — он прав — Богу принадлежит слава! Завтра вечером все бедные в Кремцове будут накормлены и получат по две марки на человека, кроме того, я жертвую две тысячи марок в кружку для бедных воинов, в честь счастливого события, которое семейство наше празднует в нынешнее Рождество.

Леопольд был потрясен, и пылкое сердце его заговорило:

— Ты дала из богатого сокровища твоего сердца, позволь и мне, матушка, очистить свою совесть перед Богом и благослови мое намерение. Я не стоял бы теперь перед тобою, наслаждаясь созерцанием твоего любимого лица, и, вместо того, чтобы быть императорским рыцарем, лежал бы убитый, подобно тысячам других, которые в тот час переселились в вечность — если бы не помогла мне рука слабой женщины, посланной Богом для моей защиты.

— Рука женщины? — воскликнул Гассо.

— Да, бедной, несчастной женщины, следовавшей за полком. Она остановила меня в ту минуту, когда взлетела на воздух крепость и вместе с нею не один храбрый воин! Она указала мне, среди общего смятения и ужаса, дорогу на высоту, что дало мне возможность укрепить знамя, воодушевившее имперских солдат совершить новое, последнее нападение. В благодарность за это выдал я этой женщине, преследуемой испанке, которую зовут Сарой Иоханаан из Сарагоссы, охранную грамоту, в которой повелеваю, в случае, если она посетит владения моих предков, чтобы ее везде гостеприимно принимали из любви ко мне и обходились бы с ней хорошо. И я думаю, что никакой Ведель или близкий нашему дому человек не захочет бесчестить меня, поступая наперекор данному мною слову! Ты же, верный человек, не покидавший меня в тот трудный час, пока наконец обрушившиеся обломки стены не повалили тебя — сын Николаса Юмница, товарищ мой, подойди сюда!

Николас подошел к нему с пылающим лицом.

— С сегодняшнего дня ты владетель поместья Инагофь и всех земель, которые к нему причисляются, потому что тот, кто защищал императорское знамя, не может долее оставаться рабом! Приищи себе жену по сердцу и пользуйся в мире твоим имением.

— Все это непременно будет исполнено! — Сказала растроганная Иоанна. — Завтра же Николас получит отпускную и дарственную запись, испанка же может прийти когда хочет, она всегда найдет у нас надежное убежище.

Старик-смотритель стоял, как окаменелый, между тем как Николас целовал руку рыцаря и своей госпожи, в бессвязных словах выражая свою благодарность. Потом он взял под руку отца, отвел его немного в сторону и, сказав ему несколько слов, побежал прочь. Он спешил навестить печальную Лизу и предложить ей свою руку и сердце. Оставшиеся же в зале поспешили кончить раздачу подарков, ибо были слишком взволнованы, чтобы долго останавливаться на этом занятии. Когда же Иоанна села за стол с детьми, внуками и прислугой, посадив Леопольда около себя по правую сторону, радостные крики возобновились, после чего гости разошлись, предоставив семью их собственному веселому настроению.

Леопольд был очень весел и занял всех своими рассказами, особенно же он полюбился Бартелю за то, что знал множество солдатских песен. Но если Леопольд представлялся матери чем-то вроде героя, мужественная красота которого должна была непременно покорить все сердца, и если в душе своей она невольно соединяла с этим другие надежды, Гассо из тех же самых наблюдений, вывел иное, весьма подозрительное заключение. Его поразило то, что рыцарь, говоря о Саре с необыкновенным жаром, в то же время был немногословен в своих рассказах о ней. Еще больше удивился Гассо, заметив, с каким оскорбительным равнодушием Леопольд относился к семейству канцлера Эйкштедт, всякий раз как упоминалось о нем в разговоре. В нем зашевелилось неопределенное подозрение, побудившее его убедиться, верно ли оно или нет.