— Мне ничего не нужно, ничего! Понятно? — обозлилась Травина. — Я всем довольна.

— Довольны? Всем довольны?! Собой, миром, людьми! — Кунгурцев даже саданул кулаком по стволу осины. С нее зашумел дождичек: такая обильная роса пала на дерево ночью.

— Ради бога! Ради бога! — Травина в притворном ужасе замахала руками. — Оставьте все это себе. Я ни одному человеку не причинила страдания!

— Но и ни одному не облегчили его?

Травина прищурила серые глаза, будто Кунгурцев отдалился от нее, и сухо разъяснила:

— Я приехала сюда работать. Понимаете? Работать! У меня срочная и очень важная работа. А вы мешаете мне.

— То есть как это мешаю? — Кунгурцев остолбенел от неожиданности.

Травина покраснела.

— А вот так, — обрезала она и ушла…

Близилась осень. Черемуха переспела. Срываешь одну ягоду, а вся кисть осыпается. На черемуховых кустах появились темно-красные листья. Темно-красные листья в росе!

Кунгурцев брел, чувствуя саднящую тоску и тревогу. Что-то теперь раздражало его в этой женщине. Но что?

Весь день Травиной не работалось, не было нужного покоя в душе. Ночью плохо спала, чувствовала себя раздраженной и разбитой. Так после жаркой и длинной дороги пропыленное тело ежится от зуда, и хочется поскорее вымыться.

Все это злило. Она почти ненавидела Кунгурцева и в то же время он волновал ее. Ночами ей снились такие сны, что она, вспоминая их, краснела. Так продолжаться не могло. Нужно было избавиться от всего этого.

Последние три дня, встречаясь с Кунгурцевым в столовой или на берегу озера, она суховато кивала ему и только. А у него глаза были тревожные, вопрошающие. Но это уж его дело, пусть сам расхлебывает…

А у Кунгурцева и правда на душе было смутно. Не то мучило недовольство собой, своей жизнью: как-то проходила она, не оставляя зримых следов, — не то давало себя знать одиночество: все-таки ему уже тридцать пять, а у него не то что семьи, но и квартиры-то нет, живет бобылем у тетки. Или уж действительно схватила за шиворот любовь и сделала из него этакого классического страдальца-воздыхателя?

После размолвки с Еленой он не знал, куда себя деть на этом самом Телецком озере. Разве пойти с туристами в горы? А как тут без него будет девочка? Она не выходила из головы. Он все видел ее сумрачные глаза. Как бы там Фетисов не затянул дело: пожалуй, нужно съездить, поторопить его.

Но только он собрался в дорогу, как секретарь позвонил ему сам.

— Я вас обрадую, товарищ Кунгурцев! — кричал он в трубку. — Все разрешилось без суда. Вчера Бородулиха сама явилась. Осознала! Плакала очень. «Ничего, говорит, не могу с собой поделать. Совсем спилась». Девочку сегодня увезли в Бийский детдом. Так что вопрос разрешен.

— Ну, я рад, дорогой товарищ Фетисов! — закричал Кунгурцев. — Рад, рад, черт возьми! Вы бы еще занялись самой Бородулихой. Может, что-нибудь и получится?

— Возраст у нее не соответствует! Мы же — комсомол!

— А все-таки подумайте, так просто, по-человечески!

— Попробуем, — неопределенно протянул Фетисов.

— А я вас должен огорчить. Не обижайтесь только. Липовый я корреспондент. Для дела напустил туману. Сами понимаете!

В трубке длилось такое долгое молчание, говорящее о растерянности и разочаровании, что Кунгурцев весело расхохотался…

«Вот теперь можно и в горы двинуть», — решил он.

Брел по лесу, насвистывал, рвал переспелую черемуху, думал об Елене. Что ему теперь делать? И как вести себя с ней дальше?

Она отыскала лесной ручей, распалила возле него костерок и села на старую трухлявую колоду. По нескольку раз перечитывала каждую фразу в рукописи, вычеркивала повторения, заменяла неудачные слова, расчищала громоздкие фразы.

Ручей булькал, резвился — прозрачный, студеный. Успокаивал, возвращал утраченную тихую радость. Солнечная рябь играла на галечных перекатах, такая же рябь сыпалась по стволу старой кривой ивы, что нагнулась над ручьем. Весь ручей был в тени, под ветвями, и только омуток освещало солнце. И вот над ним-то, в колодце из света, танцевали мошки. Ветер дунет и развеет их, точно клуб дыма. Глядь, через миг они уже снова танцуют в золотом колодце над омутком.

Подальше, в кустах и деревьях, ручей был невидим, только доносился его говор в камнях.

Трясогузки бегали по берегу, мочили в воде лапки. Вдруг птахи испуганно взлетели, и из кустов появился человек. Травина помрачнела. Серьезно и молча смотрел на нее Кунгурцев.

— Честное слово, случайно наткнулся, — проговорил он. — Но думать о вас — думал. Часто. Часто!

Травина вздохнула, захлопнула тетрадь, поднялась и сказала спокойно:

— Приходите ко мне сегодня. В десять.