— Сунулся Гусев к лодке, а мотор, проклятье, забарахлил, — Ягодко самому стало жутко, и во рту пересохло, — но солдат недолго думая поставил усы торчком, обложил с седьмого этажа Марс, взвалил на плечи Лося, как мешок с пшеницей, и ходу!

Ягодко привстал с койки. Он махал руками, шумно выдыхая воздух, точно рубил дрова.

Семен слушал лежа. Арсалан переживал больше всех. Когда марсиане принялись разбивать летательный аппарат, он подпрыгнул в постели, уронил одеяло и прошептал:

— Э, паразиты!

— А Гусев выхватил дубину и пошел крестить!

— Правильно! Шибко правильно! — кричал Арсалан.

— «Я вас, трамтарарам!» — заорал Гусев и давай отпускать направо-налево, — задыхался Ягодко, махая воображаемой дубиной, — кому по мордасам, кому по шее. Марсиане кто куда, пятки только засверкали!

Арсалан смеялся, потирал руки, даже как-то всхрапывал.

— Потом Гусев пихнул в аппарат Лося и, дай бог ноги, загудел с Марса на Землю. А Лось глазами хлопает: дескать, куда летим? Гусев плюнул на пролетевший метеорит, поставил усы торчком: «А черт его знает, ничего, дескать, не могу расчухать, темно, как ночью в амбаре, и все звездами замусорено. Прем в мировое пространство!»

— Так и сказал? — восхитился Арсалан. — Ай, наши ребята нигде не пропадут!

Ягодко обожал приключенческие книги. Он с жаром пересказывал произведения Жюля Верна, Майн Рида, Кэрвуда. Рассказы были с продолжениями. «Таинственный остров» он рассказывал пять ночей.

Сегодня слушать было особенно интересно — Лоскутов не пришел ночевать. А он обычно все убивал ехидными репликами, вроде:

— Брехня ведь это, между нами говоря! И на черта нужно писать чепуху!

— А ну тебя, не квакай! Вечно все портишь! — однажды закричал на него Ягодко. — Тебе бы только девок вокруг пальца обводить!

— А в тайге каждый зверь — кусок мяса, — захохотал Лоскутов.

— Все для себя живешь! — обозлился и Арсалан. — Все себе загребаешь!

— Да ведь руки-то гнутся к себе, а не от себя! — и Лоскутов опять загоготал.

— Критиковать тебя надо! На чистую воду тебя выводить надо! — И Арсалан упрямо встряхнул жесткими волосами.

В воскресенье Саша Ягодко и Арсалан приоделись. Ходили по общежитию, чувствуя себя неловко в новых, шуршащих костюмах. Полдня не садились: боялись измять. В село они уехали раньше, — хотели купить подарок жениху и невесте.

Семен отправился, когда уже смеркалось. От вельветовой с «молнией» куртки пахло одеколоном, и этот запах очень нравился Семену. Залез в кузов попутного грузовика, встал, держась за кабину, и почувствовал, что ноги его подкашиваются. Он усмехнулся, покрутил головой и, чтобы ветер не сорвал, натянул поглубже новую кепку.

Грузовик швыряло на ухабах. Семен думал о своей жизни. Мать, спекулянтка и пьяница, родила его от неизвестного человека. Сын был ей в тягость: он рос безнадзорным зверьком.

Наконец в это дело вмешались соседи, и Семена поместили в детдом. А мать так и спилась, исчезла где-то.

Это сделало Семена замкнутым. Ученье давалось ему с трудом. Кое-как закончив семь классов, Семен завербовался на лесоразработки. Здесь у него дело пошло, и вот он уже десять лет работает в лесу…

Грузовик остановился, шофер, высунув голову из кабины, крикнул:

— Выгружайся, парень!

Семен растерянно оглянулся: грузовик уже стоял посреди села.

Выпрыгнув, отряхнул с брюк невидимые во тьме пылинки, направился к знакомому дому.

Падающая звезда провела по черному небу фосфорическую черту. За плетнем по-старушечьи кашляла коза. На другом конце деревни играла мандолина. Она была так далеко, что звук ее походил на нытье комара. Золотые окна в Клашином доме казались прорубленными во мраке. Семен взошел на крыльцо и снова почувствовал, что ноги подкашиваются.

Знакомая комната с комодом, сундуком и кроватями у стен была ярко освещена. Вокруг стола сидело человек десять. Дымились в тарелках пельмени, торчало так много бутылок с водкой, что казалось: на столе, кроме них, ничего больше и нет.

Семен сразу же увидел Клашу, одетую в белое платье, и по лицу его поползла неудержимая улыбка. И вдруг рядом с Клашей он заметил Лоскутова, одетого в скрипучую кожаную куртку. Он почему-то обнимал Клашу и почти пел:

— Голубонька ты моя сизая! До гробовой доски вместе! И мамашу не оставим, — она с нами, как у Христа за пазухой, заживет! — Лоскутов, увидев Семена, сдвинул брови и стиснул в кулаке вилку.