Полина Петровна пронзительно взглянула на нее и впервые поняла, что Ксения красива. Ее немного располневшая фигура в шерстяном темно-зеленом платье дышала силой. Круглое лицо, пышные, светлые волосы, темные глаза, пухлые, веселые губы, белые руки — все это сейчас показалось Полине Петровне неприятным, вызывающим. Уж лучше бы Ксения была стареющей дурнушкой!

«Такая разве засидится?» — старуха сжала бледные губы и холодно бросила:

— В сенях возилась… с дровами.

Полина Петровна собрала на стол ужин: вареную картошку и полученную по карточкам селедку.

— А ты чего? Садись! — позвала Ксения. — Целый день не виделись!

И хоть Полина Петровна не ужинала, она отказалась:

— Я уже… сытая… по горло!

И эта мягкость, доброта и врожденная ласковость Ксении, так нравившиеся Полине Петровне, сегодня представлялись лицемерными. Она всегда считала, что у невестки искренняя, открытая душа, но теперь все казалось притворством. И эти книги, и бесконечные занятия на каких-то курсах — все уже злило.

«Больно культурная стала», — подумала старуха и ушла за занавеску.

Асенька спала. Липкие щеки ее раскраснелись. Ложась, она всегда требовала конфету. Сонно катала ее во рту. Слышно было, как о зубы точно камешек постукивал. Бабушка ворчала: «Заснешь и подавишься, непутевая!» И девочка действительно засыпала, а бабушка вытаскивала изо рта прозрачный леденец.

Полина Петровна взяла платьице Асеньки, села чинить, украдкой следя за невесткой. Котята в коробке под кроватью пищали так тихо и так тоненько, словно они были где-то за толстой стеной.

Ксения ела картошку и, о чем-то думая, улыбалась. Улыбалась откровенно, широко и даже один раз тихонько засмеялась. Полина Петровна сердито двинула стулом, Ксения удивленно посмотрела на нее, потом огляделась, еще плохо понимая, где она.

— Весна-то, мама… Снег под березами рябой, весь в дырках — капли с веток проклевали. Даже ночами под сугробами тихонько булькает.

— Не знаю я… не слушаю ночами-то… Булькает ли там или еще что… делается…

— С фронта уже отзывают специалистов, — весело продолжала Ксения, — едут инженеры, строители, геологи! Хороший признак!

Она вспомнила, как весь день за окнами больницы падали золотые капли, как потом сорвались с карниза причудливые наросты сосулек, пролетели пылающей хрустальной люстрой, на миг озарили кабинет.

Весь день на потолке трепетала золотая рябь — отражалась сияющая под окном лужа. По этой ряби скользили черные тени от ног прохожих.

Ксения бросила в тарелку недочищенную картошку, подперла щеки руками и, думая о чем-то своем, тайном, спросила:

— Скажи, мама, у тебя была весна… Ну, та, единственная, которую не забывают? Ты никогда не рассказывала, как жила девушкой, как потом… все устроилось…

— А ведь память-то человеческая — она подлая, — пробурчала Полина Петровна, пришивая заплатку на внучкино платьице. Оно было розовое с голубыми цветами. Стеклянные красные пуговки до того походили на леденцы, что Асеньке всегда хотелось пососать их. — И ту весну я уже запамятовала… Человек ухитряется все забыть. Забывчивый он, человек-то! Был у нас на селе парень… Федя Крюков… Ты такого и не видела… Не встречаются большие такие. Богатырь, кровь с молоком, шутник, певун! Выйдет на улицу, ровно солнце появится. Да и я тоже девкой-то была… Глянем друг на друга, да так бы и смотрели всю жизнь. А тятенька возьми да и просватай меня за богача горбуна. Кинулась я в баню на огороде — и за веревку. Да успели, выдернули из петли. А теперь вот забыла. Все забыла! Теперь вот даже посмеиваюсь над этим, над петлей-то! Вот она какая, память-то человеческая! Дырявая! Чуть тряхнешь головой — все вылетает!

— Ну, не все же, — улыбнулась Ксения, — плохое, это верно, забывается, а хорошее — никогда!

— Все, матушка, забывается! — сердито и четко выговорила старуха, глядя в лицо Ксении. — Война еще не кончилась! И Павел вот… и тоже… с глаз долой — из сердца вон!.. Калякаем, чаи распиваем… как будто так и надо!

Голос Полины Петровны прерывался, она уколола палец, не заметив, кровью испачкала платьице.

— Как у тебя только язык повернулся, мама! — поднялась Ксения. — Кто же забыл Павла?

— Ты ешь… пей чай, а то остынет. — Полина Петровна быстро ушла в кухню.

По радио хрустально зазвенели позывные Москвы. Еще два года назад Ксения вздрагивала от этого звука: «Господи! Снова, наверное, сдали какой-нибудь город!»

Но в эту весну каждый день передавали по радио приказы Верховного командования о взятии уже нерусских городов. Ночами гремели салюты, заставляя дребезжать черную тарелку над комодом.

Советская Армия с боями подошла к Берлину.

Вот и сейчас диктор торжественно прочитал приказ о том, что войска штурмом овладели столицей Австрии Веной.

— Мама, наши взяли Вену! — радостно крикнула Ксения.

Полина Петровна тихонько всхлипывала, сморкалась, гремела посудой.

Ксения мгновенно, какими-то непостижимыми путями поняла, что матери все известно. Ксения растерялась, не зная, что сказать.

— А помнить — это разве плакать? Отказаться от всего? — пробормотала она несмело.

— Ну, вот и пляши теперь барыню, — охрипшим голосом ответила старуха из кухни.

У далекой Кремлевской стены грянул первый залп, зарокотал в репродукторе.