— Это непостижимо! Но как же все-таки… Не понимаю!

Солонин вновь недовольно глянул на лицо художника, полное любопытства, точно Звездоглядов слушал занимательный рассказ о приключениях.

— Извините, мне пора в театр, — неожиданно сказал Солонин, глядя в окно.

Тамара встретилась на пороге. Когда Звездоглядов улыбнулся и пожал ей руку, она вдруг тоже улыбнулась и спросила:

— Топрый?

И сама ответила:

— Топрый.

Он увидел приоткрытую дверь.

— Ваша комната?

— Моя.

— Можно?

Тамара кивнула.

Потом Звездоглядов и Калабухов ужинали.

— Забавная девочка, — говорил художник. — Я заметил, что она любит очень яркие краски и чутко улавливает самые тонкие запахи. Зрение, обоняние у нее развиты необыкновенно.

Калабухов молчал, искоса поглядывал на Звездоглядова и перочинным ножичком выковыривал из колбасы сало. В колбасных пластиках появлялись дырки.

— В комнате у нее чистота и порядок. Значит, верно говорят, что глухонемые особенно любят то, что радует их глаз. Ты замечал это?

Калабухов ничего не ответил и только потом, уже собираясь на концерт, который должен был состояться в колхозе, вдруг произнес:

— Я только одно скажу: душа ее бесхитростная, неискушенная. Она сразу и горячо отдается чувству — вся! С ней шутить невозможно.

Калабухов раздраженно дернул галстук, — никак не завязывался. Бросил его на стул и ушел.

Звездоглядов нерешительно постоял среди комнаты, покусывая губу, потом улыбнулся, махнул рукой, оделся и, выйдя в сад, заглянул в открытое окно к Тамаре. Она читала. Он подобрал в луже маленькое яблочко, вытер его и осторожно бросил на Тамарины колени.

Она повернулась. Он показал жестами: выходи…

Когда возвращались из кино, ночь была непроглядно-черная. Далеко вспыхивали молнии. Оцепенелая листва ожила, забормотала, и снова редкий дождичек еле слышно зашептался в темных акациях. Ишаки, запряженные в маленькие тележки, плелись по улице. Женщины продавали цветы, которые лежали в эмалированных тазах с водой.

Все это волновало Звездоглядова.

Он купил охапку мокрых, колючих роз и подарил Тамаре. Некоторые еще не развернулись и походили на маленькие кочаны капусты. Тамара, беря цветы, пристально и серьезно посмотрела на Звездоглядова. Когда подошли к дому, она пригласила к себе.

На полу лежала, как снег, шкура белого медведя. Огромная башка с разинутой пастью сверкала стеклянными глазами. Над диваном висели фотографии.

— Нравится? — показала Тамара на снимок, с которого смотрело ее задумчивое лицо.

Звездоглядов кивнул.

— Нравится очень? — и глаза ее беспокойно что-то искали в его лице.

— Да, да…

— Возьмите, — она отколупнула ножницами кнопки и подала фотографию, — я вам тарю.

— Спасибо, — улыбнулся Звездоглядов.

— Рады? — заглядывала она в глаза.

— Да.

— Я рада! Потарила. Рада.

Звездоглядов с удовольствием расцеловал обе ее руки. Она смотрела изумленно. Художник молчал, не зная, о чем говорить. Тревожно вспыхивали далекие молнии. Неожиданно для себя Звездоглядов сладко зевнул и не успел скрыть зевок. У Тамары дрогнули тонкие брови. Она как-то непроизвольно отдернула руку, словно защищаясь.

— Извините, устал с дороги, — улыбнулся Звездоглядов и ушел, забыв фотографию на столе…

Тамара полулежала на кровати. На столике горела под зеленым абажуром лампочка, и яркое пятно света падало на книгу в руке. Лицо Тамары — задумчивое, изумленное — было в тени. Она смотрела поверх книги. Грозовые тучи уползали за горы. Фикус еле тряхнул картонной листвой, почти невидимо вздрогнула на окне шторка, и все в комнате слегка шевельнулось. Тамара, не оглянувшись, уже знала, что вошел отец. Мама хлопала дверью сильнее, все вздрагивало заметней.

Тамара повернула голову: отец стоял без пиджака, в жилете и показался ей совсем усталым и больным. От него пахло лекарством: опять разболелось сердце.

— Поздно, спи, детка, — Солонин погладил ее по голове, но хмурое лицо Тамары вздрогнуло, сухо сверкнули глаза, и она вдруг пальцами, жестами проговорила: «Зачем я такая, зачем, зачем?» Пальцы как будто стремительно сплетали замысловатые кружева.

Отец присел на кровать. Ну что он мог ответить? Глаза дочери пытливо смотрели в его глаза, требуя ответа. Как немой, пальцами, он говорил, что она не хуже других. Ее пальцы стали двигаться еще стремительнее. В их движениях отец взволнованно ухватывал обрывки мыслей: «Я всех хуже… Я кому нужна? Сердцу больно…» Солонину даже показалось на миг, что Тамара не молчала, а все время говорила — горячо и громко.