— Я… не знаю, — пробормотала Верочка, а сама напряженно слушала, как зашуршала газета в руках у Андрея Петровича, как скрипнул стул под ним, как долго чиркал спичкой — не мог прикурить.

— Я не знаю, — уже решительней и торопливей проговорила она, глянула на отца и растерянно прошептала: — Я… подумаю.

— Проводи меня, — поднялся Милованов и, даже не взглянув на Андрея Петровича, вышел. Верочка нерешительно пошла за ним, прижимая к груди портфель.

— Не забывай, что я тебе родной отец, — наставлял Милованов, шагая степенно, — по всем законам и документам ты ничего общего не имеешь с этим человеком. Я высылал деньги на твое воспитание и никогда не отказывался от тебя, так же, как и ты, по всей вероятности, от меня.

Слова эти не нравились Верочке. Но потом отец заговорил теплее о своей близкой старости, о том, что он всегда помнил ее, любил, и ей стало жаль его.

— Пойдем ко мне в гостиницу, ночуй у меня, — ласково предложил Милованов.

— Нет, нет, я не хочу, я домой, — вырвалось у Верочки. — До свиданья!

Готовя уроки, а потом лежа в кровати, она все думала об отце. Ей было стыдно отказать ему, и в то же время она не находила сил расстаться с Андреем Петровичем.

Тот слышал, как она потихоньку всхлипывала. Он сжался в клубок под одеялом, сунул голову под подушку.

На другой день, погладив ее по плечу, Андрей Петрович сказал:

— Решай, Верочка, сама. Не думай обо мне. Совсем не думай. — Но он понимал, что она только о нем и думала. — Нужно сделать так, чтобы тебе жилось лучше. А я… ничего. Будет хорошо тебе, значит, будет хорошо и мне.

— А ты… как все-таки считаешь ты? — волнуясь, допытывалась Верочка. — Ехать или нет?

Андрей Петрович представил себе лицо Милованова и задумчиво сказал:

— Нет.

Верочка облегченно вздохнула и решительно пошла в гостиницу, но, лишь увидела отца, растерялась.

— Я, папа… Не бери меня сейчас… Потом… на будущий год… — проговорила она и покраснела до слез.

Милованов сурово сдвинул брови и резко, твердо сказал:

— Больше я не прошу. Сегодня же собирай вещи. Завтра едем. Я требую.

Верочка растерянно стояла посреди номера.

Вечером она сказала Андрею Петровичу, что уезжает с отцом.

— Ну вот… Ну, вот и решила! Может быть, тебе и лучше будет. И уже не волнуйся, не мучай себя! — нежно и весело проговорил Андрей Петрович, но Верочка увидела, как у него вздрогнуло и побелело лицо. Улыбался, помогал укладываться, шутил, а сам, начиная говорить, забывал мысль, тер переносицу:

— О чем я начал? Ах, да… главное — береги здоровье!

И чем больше он старался быть веселым, тем страшнее становилось Верочке.

В то утро за окнами было чудо: алые розы цвели в снегу. Снег нагрянул в полночь, и пылающая белизна его под ослепительным солнцем была вся забрызгана огненными пятнами. Листья застыли, поголубели, стали цинковыми. Тронешь куст — и они загремят.

Самые поздние цветы в Кабарде — дубки. Они и в снегу еще цвели — белые, лиловые, похожие на мелкие астры. Андрей Петрович нарвал их, отряхнул снег с букета и принес на вокзал Верочке.

Обнимая Андрея Петровича на мокром перроне, она всхлипывала и шептала:

— Все равно я к тебе вернусь. Не забывай маму. Ты самый для меня родной…

Когда Андрей Петрович пришел домой, ему показалось, что шаги в комнате звучат гулко.

«Не смог, не сумел отстоять…» — думал он.

За окном листья роз под солнцем уже отмякли, задымились. На лучистые сугробы выпадали темные лепестки, обваренные ночным морозцем.

…Теперь Андрей Петрович постоянно думал о старости, об одиночестве, о смерти. Исчезли для него небо, солнце, люди, цветы. Товарищи заговаривали с ним, звали в гости, шутили, — он молча сторонился всех. Во время репетиций ходил и ходил по фойе, заложив руки за спину, и все думал о том, что смерть всесильна, а жизнь мимолетна и хрупка.

Ночами просыпался, и становилось страшно. Где те, кого он любил. Пустынны улицы. Слышно было, как рядом с киоском, заколоченным крест-накрест досками, на голой акации гремели под ледяным ветром высохшие стручки с семенами.

И Андрей Петрович вспоминал. Весна. Он смотрит в окно. В саду Надя сидит на корточках в его рваных туфлях на босу ногу, в стареньком вылинявшем платье, с платком на голове. Она поет, разминает черными пальцами землю, делает клумбу.

— Я ведь крестьянка, в деревне родилась! Отец у меня председатель колхоза! — кричит она. — Не актриса твоя жена, а скорее агроном. Вот мои три яблоньки! Видишь? — и вытирает нос рукой, чистым местом в сгибе. — Я и лошадь могу запрячь, и хлеб посеять, и с коровой управиться!