— Вот полежит с часок и уйдет, — вздохнула соседка. — Уж я и так и этак старалась приручить его — не живет. Знаете ли, удивительные собаки иногда встречаются. Вот, помню, жили муж с женой. Хорошо жили, только детей у них не было. А без детей-то скука смертная. Вот они и привязались к собачонке. Такая маленькая, черная, пушистая. Уж они и купали ее, и расчесывали, и чуть ли не с ложечки кормили. Вы только подумайте, пуховую перинку ей завели! Ну куда это годится? Стали мы им говорить: «Чем так с собакой возиться, вы уж лучше ребенка возьмите в детдоме». И правда — взяли они сиротку. И такая милая девчоночка попалась, что уже через неделю они души в ней не чаяли. И всю ласку и заботу перенесли на нее. И что вы думаете? Ведь собачонка все это поняла. Она пряталась под кровать, ничего не ела. Ревновала хозяев к девочке. И так ведь обиделась, что совсем из дому ушла. Хозяева поймают ее, приведут, а она забьется под кровать, а потом снова убежит. Так вот и отбилась, стала бродячей!

Я воскликнул в душе: «Цезарь! Цезарь!»

Потом я постоянно встречал Цезаря в разных концах города. Он все шел куда-то, шел спокойно, уверенно, точно по делу, точно его где-то ждали. И при виде его я твердо верил: жив его хозяин! Вот-вот — и выйдет из-за угла.

И в то же время, когда я смотрел на Цезаря, меня охватывала печаль. Такая преданность, такая дружба не должны остаться без ответа.

Особенно щемило сердце, когда я видел Цезаря глухими ночами.

Однажды возвращался я в полночь. Ярко сияла луна, бушевал холодный ветер, густо листопадило. Это удивительно: листопад при луне. Вот я шел и представлял себе, как сейчас в лесу над светлыми полянами кружатся листья. Многие ли знают, как хорош тревожный листопад в глухом лесу при луне?

Тут меня и отвлек от воспоминаний Цезарь. Он шел среди пустынной, ярко озаренной улицы. Шерсть его лоснилась под луной. Он шел одинокий, гордо подняв голову. Так и чудилось, что он погружен в какие-то свои, суровые мысли.

— Цезарь, милый мой друг, — сказал я громко, — куда же ты? Идем лучше ко мне. Я заменю тебе Коробова. Ты прекрасен, Цезарь, и я люблю тебя!

Но Цезарь даже не взглянул на меня.

Густым черным дождем сыпались листья, и он ушел в этот, шуршащий дождь. Ушел — верный, терпеливый, гордый и печальный.

Но скоро случилось такое, о чем позабыть нельзя. Об этом говорил весь город.

Было ослепительное, солнечное утро. Ночью немножко посыпало снежком. Он смешался с опавшими листьями. Они с одной стороны обросли серебристой шерстью инея и звенели под ногами. В город прилетели стайки зеленых синиц. Мальчишки вешали на голые деревья ловушки.

Я пришел на автобусную остановку. Цезарь был на месте. Ждали автобус минут пятнадцать. Наконец он подкатил. В нем ехало человек пять. Вдруг один из пассажиров, в шинели, с погонами лейтенанта, прижался к окну, глядя на Цезаря, потом бросился к дверям и выскочил первым.

— Цезарь! — тихо, нежно и ликующе окликнул он сеттера.

Собака насторожилась, поднялась и, сильно втягивая в себя воздух, пошла к приехавшему.

— Цезарь! Ко мне! — радостно и властно грянул приказ.

И тут старый Цезарь напрягся, стал гибким, молодым. Неожиданно он взвился на задние лапы, а передние бросил на грудь человеку. Тот охватил его, притиснул к себе.

— Батюшки мои! Товарищ Коробов?! — закричала какая-то женщина. — Живы?!

— Жив! — крикнул лейтенант.

Все столпились вокруг него и Цезаря. Перебивая друг друга, возбужденные, радостные, махая руками, люди рассказывали Коробову, как ждал его Цезарь. Коробов сильно щурил глаза, теребил седеющие усы.

— Ну, спасибо, товарищи, — за что-то поблагодарил он.

Я долго смотрел вслед ему и Цезарю. Пахло первым снежком. На земле от него и от солнца была дивная светлынь.

Цезарь шел уже не гордо и царственно, а бежал, как молодой, и с удовольствием обнюхивал все тумбы, заборы и деревья…

Приехали в три часа утра. Их встретили стужа, мрак, хруст снега, дремучий лес вокруг села и непролазные сугробы.

Администратор Виктор Абакумов — быстрый и легкий, как птица, — привел в клуб. Сначала прошли через большую темноватую комнату. В ее углу притулилась касса, сколоченная из фанеры. При свете на ней можно было бы увидеть разные росписи, изречения и нелепые рисунки, оставленные посетителями.

Потом зашли в небольшой зал, уставленный скамейками. Низкий потолок кое-где подпирали беленые столбы. Словно дыра, зияла маленькая темная сцена без занавеса. На ней уже была установлена оранжевая ширма. На двух сдвинутых ящиках с куклами, декорациями и реквизитом лежал парень лет восемнадцати, рабочий Подойницын.

В зале тускло светила лампочка. Кое-где вместо стекол чернели на окнах фанерные заплаты. Пахло махоркой и сыростью. В углу стояла холодная печь. «Ну и хозяева, черти!» — подумал Устьянцев.