Шрифт:
Так они стояли посреди хаты друг против друга — высоченный кавалерист и старик-коневод, обмениваясь яростными взглядами.
— Да я ж тебя, насекомый ты этакий, шлепну зараз! — зловеще прошипел, раздельно выговаривая каждый слог, Забира.
— Не посмеешь! Я состою на советской службе. Вот мой мандат. Читай!
Забира даже не взглянул, но тон снизил.
— Ты мне голову бумажками не шмоли! — пробормотал он. — Забери их, не то порву.
У Евстафия Павловича тоже прошел запал. Он уже не мог больше кричать. Острая булавочка два раза кольнула больное сердце, и Пряхин вспомнил недавнее предупреждение врача: «Всякое волнение для вас гибельно».
— Послушайте, уважаемый, поговорим спокойно! — сказал коневод, переходя на «вы». — Я имею дело с командиром Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Вы должны показывать пример сознательной дисциплины. Жеребец Светлейший является…
— Брось, брось, папаша! Жеребца не отдам. Я уже полюбил его…
— Позвольте!
— Говорю же тебе, полюбил. Не отдам!
Забира упрямо мотал головой, не желая ничего слушать. Евстафий Павлович вновь вспыхнул от гнева, и снова острая булавочка неожиданно кольнула сердце.
— Полюбил коня! — твердил Забира, поражаясь непонятливости старика. — Понимаешь ты, полюбил… Для бойца конь — знаешь, что?
Евстафий Павлович посмотрел в окно и увидел белую морду Светлейшего. Жеребец стоял спокойно и слегка шевелил ушами, не подозревая, что решается его судьба. Неожиданный выстрел разорвал тишину деревенской улицы, и Забира, накинув на плечи кавказскую бурку, закричал:
— По коням!
Следом за командиром взвода выскочили на улицу красноармейцы. Два всадника промчались мимо окон. Евстафий Павлович, сунув мандат в карман, заспешил к своей Ласточке, опасаясь, как бы не остаться в суматохе без лошади. Ласточка одиноко билась на коновязи. Жители деревушки поспешно закрывали, ставнями окна. Где то за деревней застрочил пулемет.
— Черт бы их драл! — выругался коневод, заводя кобылу во двор. — Вояки окаянные.
В последний раз он увидел Светлейшего из-за низкой глинобитной ограды. Ослепительно белый жеребец, далеко оставляя позади себя красноармейских лошадей, уносил Забиру от беспорядочно гремевших выстрелов.
«Теперь конец! Директор прав», — холодея от ужаса, подумал коневод.
Почувствовав внезапную слабость, он вернулся в хату, где только что спал Забира, и попросил у хозяйки воды.
Со свистом и гиканьем мчались через деревню всадники. На солнце сверкали обнаженные клинки. Густая пыль клубилась по дороге и легкой кисеей опускалась на землю.
Катюша Золотая голова
Ново-Алексеевку заняли зеленые из отряда Катюши. Евстафий Павлович узнал об этом, когда катюшинцы, имевшие на фуражках отличительный знак — зеленую ленточку — пошли с обыском по домам. Они искали самогон, оружие, патроны, мануфактуру и врагов, не успевших бежать из деревни.
— А это кто такой? — спросил хозяйку рослый катюшинец, с любопытством переводя взгляд с Евстафия Павловича на Ласточку.
— Заезжий.
— А кобыла чья?
— Моя! — ответил коневод.
— Добрый конь! Оружие есть?
— Нет.
— Документ имеешь?
— Конечно.
— Покажи!
Евстафий Павлович вынул мандат и нехотя протянул для просмотра.
— Ученый коневод… Це-це… Ученый! Офицер будешь?
— Нет!
— Проверим! Идем в штаб.
Евстафий Павлович вскочил на Ласточку и поехал впереди катюшинца. О грозившей опасности он не думал. Мысли его текли в одном направлении — к Светлейшему. Где теперь искать жеребца? В какую сторону и куда умчался Забира со своим отрядом? Отпустят ли катюшинцы его в дальнейшую поганю?
Штаб помещался в хате мельника. Хозяева поспешно перебрались в кухню, предоставив большую светлую горницу в полное распоряжение Катюши. Атаманша, видимо, чем-то озабоченная, ходила в одиночестве из угла в угол с папиросой в зубах. Под расстегнутой кожаной тужуркой виднелась солдатская гимнастерка. Коричневая офицерская фуражка с зеленой нашивкой, лихо заломленная набекрень, прикрывала золотые кудри женщины. На скуластом, некрасивом, слегка рябоватом лице светились черные беспокойные глаза.
— Захватили! — сказал катюшинец, представляя арестованного коневода Катюше. — Может, офицер или коммунист.
— Разберемся!
Золотоволосая женщина окинула быстрым взглядом невзрачную фигуру Евстафия Павловича и села на подоконник открытого окна.
«Так вот какая она, Катюша Золотая голова!» — Пряхин с любопытством рассматривал знаменитую атаманшу.
Он слышал о ней много, особенно последние месяцы. Рассказывали, что Катюша с детства была наездницей в цирке, а когда немцы убили ее жениха, ушла добровольцем мстить за его смерть. Людская молва навесила ей на грудь георгиевские кресты и медали, заработанные в конной разведке. Говорили, что, совершив чудеса храбрости, чудом бежала она из германского плена накануне Февральской революции, а в революцию сошлась в Петрограде на даче Дурново с анархистами. По их настоянию и поехала она на родную Украину строить свободный мир анархии. Здесь снова пришлось ей встретиться с немцами, и снова. Катюша воевала с ними, да так успешно, что германскому командованию срочно понадобилось назначить за ее рыжеволосую голову награду в десять тысяч рублей золотом. Вот тогда-то за Катюшей и закрепилось прозвище Золотая голова.