Он сидел на Томкиной кровати, Юлька – напротив, на своей, он смотрел на неё, а она на него, они слушали друг друга, между ними вздыхала ночь и горела железная лампа, они не знали, что было и что будет, и это не хотелось даже знать, а просто настоящее уютно устроилось в них и сблизило сильно и ненадолго.

«Пусть ненадолго встретится счастье, некрасивая нежность моя...».

Встретилось... и ускакало.

Господи, неужели никогда больше такого – нет, не парня, а именно т а к о г о подарка серо-скучной судьбы – не встретить?

Юлька встала, подумала. Подумала и грохнулась на кровать. Пружины проскрипели «ай-яй-яй» и потихоньку затихли. Пора спать. Глаза закрывались, немело тело, кружилась голова. Юлька с трудом скинула и бросила на стул халат, надела сорочку, забралась под одеяло, пахнущее пылью, и с наслаждением перевернулась на подушке.

Христос... Господи… жить ещё долго... прожить бы без злобы... и помнить лишь хорошее...

Ах, спать же охота! Иллюзии... Иллюзии ночей, которые проходят без сна...

1988-1991, май 1995

ПА-ДЕ-ДЕ ДЛЯ ОЛИГАРХА

Бах! Ба-бах! Бах-ба-бах! Канонада выстрелов с полноценным грохотаньем, свистом и вспышками, озаряющими тёмно-синее небо, не напоминало войну ни родному из отглаженных людей, кокетничающих напропалую с очередным вечером их жизни. Огненные яркие цветы фейерверка вызывали у Торгашева несильную боль в глазах.

Рыбасенко кивнул на небо:

– Дорого встали?

Торгашев коротко хохотнул:

– Ничего, справился, не надейся. Это вообще для меня мелочёвка. Вон, вишь, собрались, любуются, клопишки и клопихи. Все нарядные, изячные. До чего я это обчество люблю и уважаю! Это, понимаешь, Рыбасенко, моя надстройка: и не нужна особо, и выбросить жалко. Потому, как она, Рыбасенко, украшает, прести-жирует…

– Чего делает?

– Престижирует, Толенька.

– Это, значит, что именно делает-то, Сан Ваныч?

– Престиж делает, круглая твоя голова.

Хохотнул Торгашев. А чего не хохотать? Юбилей у него. Шесть десятков не зря прожил. Не зря – потому что всё у него есть, всё, что хотел в жизни, наворовал у людей и у государства – опять-таки, в общем, у людей. Теперь можно руки мягко потирать, глаза на честнолюбцев щурить: мол, ваша честность – нищете порука, глупости родная сестра, а я – изворотливый, хитрый, умненький, без стыда и совести (кому эта лабуда в карьере пригодилась?!), наверху сижу, да на вас плюю, а вы утираетесь и слова поперёк сказать не умеете, не то, что сковырнуть меня с этой верхушки матблага, то бишь, материального благополучия.

– Хорошо сидим! – пропыхтел расхожее.

Рядом три фуфы напомаженные, напарфюмированные: жена молодая, четвёртая по счёту, дочь от первого брака, как водится, и её последка-внучка – тоже нафифиченная уже, глаза бесстыжие, хищные. Его, Торгашева, глаза. Его порода. Сын меж гостей бродит, побирается. Это младший, от третьего брака. Старший, от второго, в МЛС сидит, в тюряге, то бишь. Смошенничал некстати. Не умеешь, не суйся в незнакомое болото, кому по башке стучали? Учись, дурак, учись, чтоб уметь концы в воду прятать, чтоб ни одна свиная сука с-под тебя жёлуди не выкопала. А если выкопала, то доказать, что эти вонючие жёлуди твои – не сумела бы.

Торгашев рыгнул. Окинул ищущим взглядом накрытый яствами стол. Сыт, а посмотришь на блюда, и поневоле рука к куску тянется. Вроде, и не голоден давно, а побаловать себя охота – то одним изыском, то другим… Вот и выросли брюхо, подбородок, щёки… Где тот пацан тощий с густым чёрным вихром на макушке? Какой он тогда был… глупый, вот какой. Глупый, одно слово.

– Сан Ваныч, не томи, налей вина, чё, не видишь, у меня пусто? – ввинтился в голову Торгашева звонкий девчачий голосок.

– Как в черепке, так и в рюмаке, – отвесил Торгашев в отместку за звонкость. – Рыбасенко, налей Кристюхе водки.

–Не, я водку не пью, ты же знаешь, лапусик, – закапризничала звонкоголосая.

– Ты, Кристюсик, не спорь! – рявкнул Торгашев и медленно воззрился на украшавшую соседний стул свою молоденькую жену.

Зачем он её взял? Ни уму, ни сердцу. И постель ему уже гораздо менее интересна, чем прежде. Отошли порывы, вытекли, как в трещину антикварной вазы. Иногда только вступит, потянет… и то он быстро пресыщается. Пресно… хоть и тёлка молодая. Да, кроме неё, сколько угодно и каких угодно к нему прибегут! Позови, помани – у ног лягут, шершавые пальцы с шишками оближут, лишь бы им «зелень» обломилась с чужого денежного дерева. И все красивые, все одинаковые. Как… матрёшки какие-то расписные. Или колонны у дворца. Где он, Сан Ваныч, – дворец, а они, девахи, колонны. Бери любую! А вот не тянет… Не в теле, видно, соблазн.