— Наверное, она и дала. У нее деньги всегда есть, — ответил Слава.

— Странно… — засомневалась Тая. — С чего бы это ей? У Светки вашей и снега из-под окна не выпросишь, а тут деньги… И знаешь, с ним еще человек разговаривал, я видела, очень уж нехороший — Радька с «михинского».

— Радька? Это у которого нос сломанный?

— Ну да. Он же ведь в тюрьме сидел, да? Я слышала, так говорили… И наверняка это он и дал денег Селиму.

— Пропадет с ним Селим, — задумчиво сказал Слава. — А может, матери его сказать? Как ты думаешь?

— Ты же знаешь, что это бесполезно, — пожала плечами Тая, — он ее в грош не ставит. Вот если бы отец у него был!

— Отец… — протянул Слава, и оба смолкли, задумались — каждый о своем.

Вечером тихая жизнь двора нарушилась двумя происшествиями. Во-первых, Олег вернулся один и доложил, что «мама ушла с каким-то дядей». Это стало известно на дворе, и кумушки пуще прежнего зачесали языками.

Немного позднее появился пьяный Селим. Рубашка на нем висела клочьями. Дойдя до середины двора, он начал разбрасывать слипшиеся леденцы и сахар.

— Берите! Слышите, все берите! Мне не жалко… Еще принесу… — бормотал он бессвязно.

Мать Селима — высокая, худая татарка — едва увела его со двора.

Женщины ахали:

— Такой шпингалет и уже пьяный! Что дальше-то будет…

Светлана вместе со всеми наблюдала за Селимом и тихонько поглаживала пальцами новые часы на руке.

«Каждый за себя и все против одного» — вот чем жили люди на базаре, так жил ее отец, и так собиралась жить она сама.

Судьба других людей Светлану не интересовала.

Осень пришла слишком рано. Казалось, еще и не убрано ничего и думать не хочется о зиме, а уже вечерами под ярким холодным светом приблизившихся звезд травы никли от осенней, бесплодной росы. От земли пахло не цветами, а прелью, и деревья тронула желтизна.

Прошли дожди — осенние, долгие, с пузырями на лужах, — а потом грянули грибы. Находили их там, где и быть-то им не положено — даже вдоль дорог у корней старых, «екатерининских» берез.

Грибами пропах весь дом. За окнами ветер качал на нитках маслята, в печах сушились на лучинках белые. По утрам бабки шепотом считали лучины — все ли целы. От кислого грибного духа некуда было деваться, но никто те жаловался, все знали: зима впереди трудная.

По грибы ходили старики да ребята, — и это дело легло на их плечи. Обычно добирались куда подальше, с ночевой.

Слава собрался первым. Мать положила на стол большой кусок хлеба и два желтых, печеных яйца. Хлеб он взял — знал, что остальные ничего не захватят из дому; яйца оставил: на всех мало, а одному не для чего.

До пристани было далеко. Тропка петляла между потрескавшихся каменных плит так и не выстроенной набережной. Гремучие стебли зрелой белены пахли дурманом; тихая Волга цвела у берега, и тянулись по воздуху паутинные нити — «лето седело»…

Парохода не было. Но никого это не беспокоило. Был он старый, широкий, как утка, с неповоротливыми колесами, и часто садился на мель. Видно, и сейчас где-то сидел… На пристани многие ждали сутками. Устроились, обжились. Какая-то баба развешивала пеленки на перилах; другая продавала соль гранеными скупыми стопками; еще одна порезала на четвертинки молодые подсолнухи и разложила на платке. На солнце от них сытно пахло постным маслом.

— Ой, подсолнушки! Как хочется! — просительно глядя на Таю, протянула Наташа.

— Обойдешься. Соли-то взял? — спросила Тая у Славы.

— Не-е… Не дала она.

— Вот черт! Купить, так и на дорогу не станет… — Тая задумалась. — А, ладно! — махнула она рукой, — Куплю уж соли, а там что-нибудь придумаем!

Она последней подбежала к торговке, и та высыпала ей в платок стопку серого, мокрого «бузуна». Соль эту с начала войны добывали на древних заброшенных варницах у соляных озер.

— Иде-е-ет! — донеслось с берега. Там мальчишки влезли на штабель бревен.

— Должно, у Чернопенья сидел, завсегда там садится, — сказала баба с подсолнухами и начала собирать пожитки.

Пароход плелся вдоль берега, завалившись на левый борт, и по-стариковски вздыхал. Подойдя к пристани, долго тыкался о сваи. А потом по узким сходням потянулись грибники с полными корзинами. У каждого сверху березовый веник. Грибов поменьше — веник погуще. Такому кричали: «Дай попариться!» С двух сторон уже кипела, ругалась, потела от волнения новая очередь с пустыми корзинами.