Столыпин положил руку на плечо пилота, побуждая к продолжению разговора… если им суждено еще о чем-то говорить… Вовсе ни к чему поднимать спираль к небесам. И со ста метров можно грохнуться так, что костей не соберешь.

Трудно сказать, как понял его дружеский жест Мациевич. Но он вдруг сунул правую руку за борт кожаной куртки, выхватил браунинг… поцеловал его и швырнул вниз. После чего передал через плечо последнюю записку:

«Я сяду на другом конце поля. Подальше от генерала Герасимова. Там меня ждет автомобиль. Прощайте… и не поминайте лихом!»

Лихой был пилот Мациевич. Он так круто спустил спираль к земле, что когда самолет нырнул на траву поля, с другого конца никто и подбежать не успел.

В десяти метрах за кустами акации его ожидал автомобиль. Мациевич сел на заднее сиденье и, успел заметить Столыпин, схватил с сиденья блеснувшую на солнце бутылку. Отнюдь не с шампанским…

Помахав рукой автомобилю, Столыпин спрыгнул на землю.

Герасимов подбежал только через несколько минут…

На следующий день «Новое время», с подачи брата ли Александра, другого ли какого борзописца, писало:

«Будучи членом подпольной организации, которая готовила убийство царя и Столыпина, Мациевич 22 сентября катал Столыпина над столицей, но смалодушничал. Организация предложила летчику покончить с собой, либо он будет убит».

«Свои» за летчиком следили. Почему он не решился? Почему выбросил браунинг? Почему, наконец, не повел самолет в смертельное пике? Он знал, на что идет. Редко когда террорист сам оставался жив…

Выслушав приговор, Мациевич под вечер, охраной аэродрома не замеченный, снова вышел на летное поле и сел в самолет. Его уже никто не мог остановить. Он сам себе платил за малодушие…

Мотор заревел баском. Машина его пошла «на высоту», недосягаемую для «Фармана».

«Фарман» то загорался бликами низкого солнца, гудел над Выборгской, то, становясь черным просвечивающимся силуэтом, проецировался на чистом закате. И внезапно, когда он был в полуверсте от земли… черный силуэт вдруг распался на несколько частей, стремительно чиркнул в них тяжелый мотор, почти так же молниеносно, размахивая руками, пронеслась к земле чернильная человеческая фигурка…

Мотор не выдержал перегрузки, сорвался с легких крепей, разнес самолет…

Офицерская честь – одному погибнуть!»

Пожалуй, лучше лишь поэт Александр Блок, не знавший подоплеки этого последнего полета, писал об эсере Мациевиче:

Летун отпущен на свободу.

Качнув две лопасти свои,

Как чудище морское в воду,

Скользнул в воздушные струи.

Его винты поют как струны…

Смотри: недрогнувший пилот

К слепому солнцу над трибуной

Стремит свой винтовой полет…

И зверь с умолкшими винтами

Повис пугающим углом…

Ищи отцветшими глазами

Опоры в воздухе… пустом!

Ольга Столыпина ничего не знала, получив в Колноберже такую телеграмму:

«СТОЛЫПИН КАТАЛСЯ НА «ФАРМАНЕ». «ФАРМАН» РАЗБИЛСЯ».

Она прилетела на экспрессе одна, без детей и замертво упала в объятия мужа, сидящего с газетой в руке посреди гостиной.

Чего не наврут доброхоты знаменитого человека!

С небес приходилось спускаться на землю. Горевать о глупой смерти капитана Мациевича было некогда. Да, Дума… опять думай, как прожить день и не попасть в ее дрязги. Говорильня! Иллюзии первых дней проходили. Витийствовал все тот же Милюков, мнивший себя европейским политиком. С ума сойти, но четыре часа после второго заседания, лежа на домашнем диване с разболевшейся головой, Столыпин не мог вспомнить, о чем четыре часа молола кадетская мельница. О поляках, которые не пропускали в Думу от своих округов ни единого русского депутата? Что ж, панове, вы все-таки в российской Думе, извольте потесниться и уважать квоту для русских. О грузинах, которые пытались превратить Кавказ в центр заговорщиков? Не получилось даже под кахетинское вино. О Финляндии, где преспокойно жировали все российские террористы? Но если следовать логике Милюкова, надо по примеру Финляндии вместо общей российской конституции в каждом областном курятнике, будь то Смоленщина или Рязанщина, высидеть на дарованных яйцах собственную «конститулку» и намазывать ее на бутерброд к всеобщему блюду. До сотни бутербродов наберется. Наконец, о страх Господень, вечный «еврейский вопрос»! Столыпин – гонитель евреев, черносотенец, ужаснейший националист!.. Посмотреть бы на велеречивого кадета, как он стал бы усмирять еврейские погромы в Саратове, или еще раньше – в Гродненской и Ковенской губерниях? На заре формирования первого правительства ведь предлагали Павлу Николаевичу пост министра внутренних дел; вот бы и показал себя защитником «униженных и оскорбленных»! Ан нет, посмеялся и брезгливо потер ладони, как бы стряхивая некую грязь.

Видит Бог, для выполнения своей необъятнейшей программы Столыпин старался залучить все партии, и в первую очередь кадетов, поскольку там было немало умных экономистов и профессоров. В беседах и на Аптекарском острове, и в Зимнем дворце казалось: вот-вот оно, братание! Но время шло, волнами грязными ходили суды-пересуды – и отбрасывало в разные стороны вполне возможных союзников. Иллюзии кончались; любовь гибла на корню. Истинно, как у великого брата:

На четырехчасовой доклад Столыпин ответил, как всегда, коротко:

– Законодательные учреждения обсуждают, голосуют, а действует и несет ответственность правительство.

Вот так, господа, сколько бы вы ни говорили, а хлеба больше не будет. Безземелье не уменьшится. Армия и флот крепче не станут. Сонливый храп на заседаниях не исчезнет… в том числе и в Государственном совете…

Когда он вел словесную дуэль, не одного же Милюкова имел в виду. Еще с прежних времен, как цербер, довлел Государственный совет. Некое подобие двухпалатного парламента. Разумеется, с российским чиновничьим душком. Столыпин никогда не мог забыть первого впечатления, когда по настоянию Николая II был он усажен в эти недосягаемые для простых смертных кресла. Его поразил спертый дух в зале. Даже по теплому времени все окна Мариинского дворца были закупорены и наглухо зашторены. А между тем нельзя было расстегнуть не только мундира, но и обычного сюртука. Впрочем, сюртучного народа и не было. На спокойных бархатных креслах мирно дремали, даже посапывали блещущие лысинами старцы; их имена олицетворяли целую эпоху русского беззакония и насилия. Что им какой-то «выскочка» Столыпин! Они доканчивали свою разрушительную карьеру, и доканчивали с величайшим почетом и апломбом. Попробуй зацепи кого-нибудь! Сразу все лысины всколыхнутся: «Эт-то что за якобинец?..» Блюстители «исторических начал» и неограниченной монархии. Закаменевший гранитный забор между вырождающейся династией и безгласным народом. Гасители всех благих начинаний Думы. Ни ветерка, ни солнышка сюда не проникало. Затемненная похоронная зала, в коей спокойно досыпали гробовщики России…

Сколь бы ни ругал Столыпин Таврический дворец, но там все-таки кипели нешуточные страсти. Здесь не хватало только похоронного марша… Здесь не крикнешь свое сердитое: «Не запугаете!»

Запугают…

Забьют сонным храпом…

Бездумным гимном: «Боже, царя храни!»

Метаясь между Таврическим дворцом, Царским Селом и Мариинским дворцом, Столыпин и сам становился бездумным, стараясь согласить несогласимое: душа его бубнила другое: «Боже, меня храни…»

Под впечатлением сонного Мариинского дворца он, конечно, переоценивал дворец Таврический. Сон усыплял мысль: крики в Думе до предела натягивали нервы. Долго ли сорваться?..

Закулисные интриги.

Шорох бумажных доносов и обвинений.

Перетягивание какого-то глупого каната, и так до предела натянутого между Царским Селом и Таврическим дворцом. Старцы Государственного совета не хотели никаких перемен; они остались во временах Александра III, и даже робкие кивки его сына в сторону неукротимого реформатора встречали как ненужную крамолу. У Столыпина было большинство в Третьей Думе… но большинство странное. От него ждали правительственных подачек, а он взывал к долгой и кропотливой работе. Реформы начали буксовать; в колеса скрипучей крестьянской телеги тишком да тайком вставляли палки. Надо было снова, и более решительно, призывать к продолжению реформ.

Так возникла мысль об откровенном правительственном заявлении.

Ему пришлось не один раз подниматься на трибуну Таврического дворца. Говорить так говорить! Всю правду-матку…

«Нас тут упрекали в том, что правительство желает в настоящее время обратить всю свою деятельность исключительно на репрессии, что оно не желает заняться работой созидательной, что оно не желает подложить фундамент права, – то правовое основание, в котором, несомненно, нуждается в моменты созидания каждое государство и тем более в настоящую историческую минуту Россия. Мне кажется, что мысль правительства иная…»

Остановившись на минуту, чтобы глотнуть сельтерской, он заметил, как брат Александр, сидя средь журналистской братии, рубит воздух кулаком. Давай, мол, не тяни!

«Да, мысль правительства иная.

Правительство наряду с подавлением революции задалось задачей поднять население до возможности на деле, в действительности воспользоваться дарованными ему благами. Пока крестьянин беден, пока он не обладает личной земельной собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он остается рабом, и никакой писаный закон не даст ему блага гражданской свободы.»

Правые зашушукались. Левые молчали.

Хотя нет, прорвалось:

– Слышали эти басни!

– Новоявленное толстовство!..

Дела им не было, что Толстой-то как раз говорит противоположное. Здесь ведь не истина кричала – кричало уязвленное самолюбие. Но нельзя останавливаться.

«Мелкий земельный собственник, несомненно, явится ядром будущей земской единицы; он, трудолюбивый, обладающий чувством собственного достоинства, внесет в деревню и культуру, и просвещение, и достаток. Вот тогда только писаная свобода превратится и претворится в свободу настоящую, которая, конечно, слагается из гражданских вольностей и чувства государственности и патриотизма».

Эти мысли он уже высказывал в письмах к Толстому, но кто читал их переписку? Воспринимали все заново. Надо же…

…аплодисменты в центре…

…крики:

– Браво, Столыпин!..

Какая-то странная возня левых.

«Правительство должно избегать лишних слов, но есть слова, выражающие чувства, от которых в течение столетий усиленно бились сердца русских людей. Эти чувства, эти слова должны быть запечатлены в мыслях и отражаться в делах правителей. Слова эти: неуклонная приверженность к русским историческим началам. Это противовес беспочвенному социализму, это желание, это страстное желание и обновить, и просветить, и возвеличить Родину, в противовес тем людям, которые хотят ее распада. Это, наконец, преданность не на жизнь, а на смерть!..»

Он чувствовал, что впадает в слишком открытую патетику. Но что делать? Лишь не договаривать очевидное. Имеющий уши да услышит и недосказанное. Тем более что перебивают уже восторженными криками:

– Браво!..

– …последний защитник великой империи!..

– …последний римлянин!..

Хотя в отличие от Рима он все-таки не последний. Россия еще не на пороге распада.

О реформах в армии?

Не сегодня. Нельзя в общую кучу валить крестьянина и солдата. При всем том, что восемьдесят процентов армии – это те же крестьяне. Дай Бог, чтобы они были хорошо накормлены и не чувствовали на своей спине шпицрутенов… хоть и отмененных, но замененных на зуботычины. Истинно, хрен редьки не слаще!

– Вот, господа, что я хотел сказать. Сказал, что думал и как умел.

Левые закаменело молчали, но справа, и особенно в центре, вставал ряд за рядом, провожал его с трибуны:

– Браво, наш последний римлянин!..

– …не падай духом!..

– …не трусь!..

Под такие восторженные крики завтра следует поговорить и об армии. Тоже пора!

Но ведь никогда не знаешь, чем начнется и чем кончится в Думе…

Первым выступил кадетский лидер Павел Николаевич Милюков. Краснобай, но на этот раз скучно, нудно. Так, по мелочам досаждал правительству.

Потом другие, в том же духе. Даже Пуришкевич не разогрел умы. Долдонил что-то о «муравьевском воротнике»…

Но вот вышел депутат Родичев. Краснобай он был похлеще Милюкова; у того сказывалось профессорство, а этого заносило на каждых поворотах. На сей раз он не нашел ничего лучшего, как уцепиться за «муравьевский воротник», вытащенный из пыли Пуришкевичем. Ну, вытащил так вытащил, повторил – и ладно, слезай с трибуны. Рано?.. Начал пришивать политическую подоплеку к изношенному «воротнику»:

– Муравьев вешатель?.. Да куда ему было до нынешних вешателей! Галстук!.. Да, господа, прекрасное изобретение. «Муравьевский воротник» разве что стеснял движение иной глупой шеи и не позволял крутить головой туда-сюда. Иное дело – галстучек… Ревоюция вроде бы закончилась, кого надо – покарали, а веревочные «галстуки» из моды не выходят. И все во благо России. Мы, истинно любящие свое Отечество…

Слышать такое от кадета было невмочь. Не совсем понимая, куда он гнет, с правых скамей понеслись крики:

– Да говори яснее!

– Сказки… все сказки!..

– Что, кишка тонка?

Председатель Думы Хомяков пытался утихомирить страсти:

– Господа, господа! Пусть депутат Родичев выскажется – и с Богом сойдет с трибуны. Ну, право, нельзя же требовать от него ясности!..

Родичев только больше распалялся:

– Мы, защищающие право и порядок…

В ответ совсем ехидное и дружное:

– Это кадеты-то ратуют за порядок?

– Болтуны!

– Да что нам слушать сказки о галстуках!..

Какие-то знаки подавал Милюков, но Родичев перешел уже на жестикуляцию, сшиб даже стакан с трибуны.

– Что за «галстук»? Галстук нашего премьер-министра. «Столыпинский галстук», господа! Навеки войдет в историю. Мы толкуем о законах, а толковать надо о вешателях, кои на каждого из нас примеряют свои «галстуки»…

Только тут прояснилось, до каких непозволительных оскорблений дошло дело. Словно электрический ток прошиб не только скамьи правых и левых. Депутаты бросились к трибуне, кричали, стучали пюпитрами, негодование сливалось в какой-то общий вой. Отдельных голосов уже не было слышно. Только потом прорвалось:

– Долой…

– Вон его, в шею!..

– Нечестно, подло. Вы оскорбили главу правительства!..

К трибуне тянулись десятки рук, и казалось, что Родичева сейчас стащат на пол. Председатель Думы Хомяков пытался было звонить, но когда понял, до какой степени дошли страсти, прервал заседание – и вон из зала. За ним последовали и члены президиума. Истинное сумасшествие!

Взволнованный, бледный Столыпин при первых же криках встал со своего места и вышел почти одновременно с Хомяковым.

С журналистских скамей выскочил брат Александр:

– Петро, надо что-то делать!..

– Надо… – прислонился он к надежному плечу. – Подыщи двух секундантов. Не самому же мне объясняться с этим дураком!

– Ты с ума сошел! У тебя шестеро детей!

– Вот именно, братец. Я не хочу, чтоб они считали меня подлецом.

– Конечно… да и я сам в конце концов!..

– Тебе по-родственному нельзя. Других!..

– Тогда я ему просто морду набью…

– Вот-вот. А министр внутренних дел пошлет брата под арест? Ищи! Я буду в комнате председателя Думы.

Но долго искать секундантов не пришлось. На эту роль сразу же вызвалось двое министров.

Тем временем Родичева чуть ли не в шею гнали следом, требуя, чтобы он извинился публично, в присутствии министров и своего лидера Милюкова.

Весь апломб с Родичева слетел. Он мямлил невразумительное:

– Я не имел в виду оскорбить главу кабинета… красноречие подвело… раскаиваюсь в выражениях… они не так были поняты… прошу премьера извинить меня…

К отцу рвалась дочь Мария, которая была на заседании, но он хоть и ласково, но решительно отмахнул ее прочь:

– Дочка, твой отец в состоянии сам защитить свою честь. Поезжай домой … матери ничего не говори!

Но как скроешь такой скандал? Наутро все газеты вышли с заголовками:

«Министр внутренних дел вызвал на дуэль депутата!»

«Столыпинские галстуки» – что это такое?..»

«Еще одно новшество – «столыпинские вагоны!»

Последним можно было бы и гордиться; такие вагоны на две половины – направо для скота, налево для переселенцев – были созданы для крестьян, которые со всем скарбом уезжали в Сибирь. Но крикливые журналисты и тут постарались: мол, вагоны для заключенных…

А со сплетнями бороться было труднее, чем с террористами.

С этого злополучного заседания Столыпина проводили под овации всего зала и под унизительные поклоны руководителей кадетской партии. Но имя премьер-министра все-таки было замарано.

Пострелять на старости лет не удалось. Все стеной встали за председателя правительства, и он посчитал за лучшее сказать Родичеву:

– Я вас прощаю.

Больше ни слова не добавил. Лишь смерил своего обидчика презрительным взглядом с головы до ног. Мол, понимай как знаешь…

Странные зигзаги делала крестьянская реформа, начатая вопреки всем и вся. Казалось, община отжила свое и возврата к старому нет. Что бы ни болтали в Государственной Думе и на задворках ее, частный собственник всходил как хороший озимый посев. Могло быть непредвиденное отзимье, часть посевов могла вымерзнуть или вымокнуть, но всю огромную крестьянскую полосу уже невозможно было погубить. Кто почувствовал вкус нового урожая, тот был уже неостановим. Волоколамский пахарь и петербургский писатель еще несколько раз заходил и с каким-то удивительным сомнением спрашивал: