Милая Галина Платоновна, знаю, для мальчика это будет большой травмой, но если я сейчас огражу его от этого тяжёлого долга, мой сын мне потом никогда не простит. Да ведь и дети приобретают доброту нелёгким опытом собственного сердца.

В ближайшие дни, уважаемая Галина Платоновна, я приеду за Русланом, а как быть с ним дальше, решим после его свидания с бабушкой».

— Ему тяжело, ему тяжело! — разрыдалась Оксана и выбежала из кабинета.

Капля долбит камень, слёзы — сердце: мы с Оксаной помирились, «или — или» отпало. Теперь мы обе были охвачены одной тревогой. О, как нам сейчас хотелось быть рядом с профессором Багмутом, делить с ним трудности! Думали мы о свидании Руслана с бабушкой. Не слишком ли дорогой ценой оплатим этот ритуал?

Нас поддерживала Лариса Андреевна. Один лишь Павел Власович всецело был на стороне Трофима Иларионовича.

— Мальчик в десять-одиннадцать лет прекрасно знает, что на свете существует смерть…

Оксана проводила меня до самой калитки. Она как прежде была добра, ласкова, но об её истинном состоянии говорили пальцы — они у неё дрожали мелкой дрожью.

— Зайдёшь?

— В другой раз.

И не уходила, долго не уходила. Нам обеим было трудно расстаться. То ли потому, что наконец исчезла искусственно созданная полоса отчуждённости и хотелось насладиться вновь вернувшейся близостью и взаимопониманием, то ли мы были охвачены новым необъяснимым чувством — незримое присутствие третьего роднило нас.

Было уже поздно, луна висела над селом, в окнах радиотелефонного узла погас свет.

— Пойду, Галка. Поздно.

— Ладно, иди. Возьми себя в руки, Оксана.

Она ушла, а я продолжала стоять, думать о том, что в каждом из нас живёт оптимист, который приходит нам на помощь в самые горькие минуты. Он немногословен, произносит лишь своё: «Ни-че-го-о-о», и на душе становится легче.

«Руслан остаётся у меня, а когда получу квартиру в доме учителя, выделю ему отдельную комнату, — решила я. — Мальчик растёт, не успеешь оглянуться, ему в армию уже идти. Вернётся, женится на Наталочке Меденец. Она, я заметила, так и посматривает на него».

А Трофим Иларионович? Отец — не мать, привыкнет к мысли, что сыну неплохо живётся, женится. На ком? На какой-нибудь профессорше, опять на певице или на… Оксане? Мне бы хотелось, конечно, чтобы на Оксане. Нет, неправда! Не хочу!

Словом, я в ту ночь уснула с радужными мечтами, уснула, забыв свои невзгоды и не догадываясь, что как раз в эти минуты надо мной вновь нависла грозовая туча, и что все мои старания свелись к нулю…

Будильник зазвенел, как обычно, ровно в шесть.

— Руслан Трофимович, по-о-дъем! — крикнула я громко через ширму, зная, что по утрам он спит крепко, хоть из пушки пали. — По-о-дъем! — повторила я. — Нечего бока отлёживать, вставай!

Ни звука. Спит или притворяется?

— Полно тебе!

Включаю свет, бросаюсь к его кровати — обмираю: постель застелена, на голубом одеяле белеет записочка.

«Галка, не ищи меня, я в морс. Взял твой рюкзак и три рубля. Извини. Твой Руслан», — прочла я и остолбенела. Затем с рыданием плюхнулась на раскладушку.

Долго ли лежала так, не помню. Потом схватила записку беглеца и — к директору домой. Застала его за столом, он завтракал.

— Павел Власович! Сбежал! — разревелась я вновь.

Директор, привыкший за многие годы педагогической работы ко всяким ЧП, даже глазом не моргнул. Словно передо мной сидел не человек, а Будда.

Он дал мне вволю наплакаться. Слёзы, не раз доказывал нам этот старый учитель, облегчают душу, успокаивают нервы. «Поплачьте, поплачьте, всё пройдёт». Потом налил два стакана крепкого чаю.

— Чайку, Галина Платоновна, выпейте. Цейлонский, высший сорт, — произнёс он спокойно.

Я положила перед ним записку, но прежде чем пробежать её глазами, Суходол спросил:

— Две ложечки достаточно или любите слаже? Сахар для молодых полезен. Насыплю три, не возражаете?

Машинально кивнула.

— Хлеб, варенье, масло… Ну? Начинаем.

Записку Павел Власович прочёл вслух. Его взъерошенные брови чуть дрогнули, в уголках губ заиграла едва заметная улыбка.

— «Твой Руслан»… Неплохо. Это, Галина Платоновна, уже много значит. За что просит прощенья, интересно знать? — задумчиво спросил директор. — За то, что сбежал, или за то, что без спросу взял три рубля, рюкзак?