— Ну, не скажу, что знаю, не знакомились, — ответила она. — Но видела, и девки сказали — хахаль твой.

— Есть что-нибудь в этом городе, о чем вам неизвестно? — покачала я головой.

— Чего?

— Ничего. Давай про мужика.

— Говорю, чудной. Я даже подумала — маньяк. Ага. Глаза дурные, и вроде как услуги его не интересуют, а это верный признак: что-то с клиентом не так, если трахаться не хочет. За что ж тогда деньги платить?

— Подозрительно.

— Вот и я про то. Короче, было так. Стою я себе, тоскую, своего Кольку жду, а тут Упырь мимо катит. Ты знаешь, как я к нему отношусь, задолбал вконец, скотина: ветер, видишь ли, у меня в голове, не работаю, а стенку задницей подпираю. А сам, когда от него помощи ждали… Ты ведь помнишь, как нас менты забрали, а этот козел…

— Ты мне про кого сейчас рассказываешь? — озадачилась я.

— Про Упыря.

— На кой хрен мне твой Упырь? Ты про мужика давай.

— Ну, так я к тому и веду. Короче, я от Упыря в подворотню. Стою, курю, тоску гоняю. Дождь задолбал, почти как Упырь, и вдруг этот… Вывернул откуда-то из-за спины, я и не заметила. Глянула на его рожу, аж сердце в пятки.

— Что там такого с его рожей?

— Рожа как рожа, — подумав маленько, ответила Любка. Как я уже сказала, девица она бестолковая, и я опасалась, что мы до сути и до утра не доберемся. — Взгляд дурной, вот и напугал. Говорит, не прогуляться ли нам тут неподалеку? Чего ж, отвечаю, не прогуляться… Ну, пошли. На Красноармейской, в переулке, дом под снос, знаешь? Он меня туда и ведет. В любое другое время я б еще подумала, а тут с этим дождем ну полный простой. А в доме-то еще живут, то ли бомжи, то ли таджики со стройки. Короче, я ему говорю: знаешь что, дядя, бабки вперед и без фокусов, а то знаю я ваши шуточки, понабегут человек пять… Он мне бабки сразу отдал и говорит: «Не бойся». Ну, думаю, либо дурак, либо правда маньяк, но место-то не совсем глухое, решила рискнуть. Зашли мы в квартиру, и похоже, что там-то он и живет. Мебелишка кое-какая и занавески на окнах. Стал мне парить, что выселяться не хочет, вроде ему квартиру аж за железкой дали, потому что одинокий, и он права качает. А я поддакиваю, хоть и знаю, что врет. В этой квартире Витя однорукий жил, сапожник, замерз прошлой зимой. У него раньше будка была на Рогожской. Народ к нему валом валил. Хороший мастер, даром что с одной рукой…

Я закатила глаза, решив, что такими темпами мы не только к утру, но и к обеду не управимся.

— На чем я остановилась? — задумалась Любка.

— Из квартиры он выезжать не хотел.

— Точно. В общем, вешает лапшу на уши, я вроде слушаю и верю. Время идет, а мне что? Деньги его. И вдруг он о тебе спрашивает. И знаешь, хитро так, издалека и вроде между прочим.

— Вот тут бы поподробней, — встряла я. — Поточнее то есть.

— Поточнее я уж не помню. Короче, сама не поняла как, а вдруг оказалось, что мы уж о тебе говорим.

— Говорили-то чего?

— Спросил, знаю ли я тебя. Само собой, говорю, она к Виссариону ходит, на рояле играет, но все интеллигентное, хотя я больше «Таганку» люблю. Жалостливая песня, так душу рвет, не поверишь, каждый раз слезы на глазах сами наворачиваются.

— Я тебе ее пять раз сыграю, плачь на здоровье, только не отвлекайся.

— Короче, спрашивал: с кем живешь, что да как? Телефоном твоим интересовался и адресом. Я в отказку, откуда, говорю, мне телефон знать, а про дом сказала. Да он и сам про него знал, я только квартиру назвала. Не я, так соседи, все равно вызнает. Дал еще сотню и просит: ты, говорит, помалкивай, и никакой тебе любви. Смекаешь? Ясное дело, что с придурью мужик. Я думала-думала и решила тебе все рассказать, душа-то болит. Ясно, что псих. Не убьет, так ограбит, не зря ж про квартиру спрашивал. А мне зачем грех на душу? Вот я и…

— Когда это было?

— Во вторник. Колька мой запил и пропал, как раз со вторника и пропал. На ипподроме его видели, с Зинкой-певицей, шлюхой из «Летучей мыши». Клейма негде ставить, а она из себя порядочную гнет. А этот козел ел-пил, шлялся на мои деньги, а теперь… Выгонит она его, назад не возьму. Мне хоть пусть в ногах валяется, хоть что… Все, кончилось мое терпение. Чуть что, так к этой твари бежит, глаза б ей выцарапала, так ведь здоровая, сволочь, как слон. Но ничего…

— Мужик как выглядел?

— Который?

— Тот, что про меня расспрашивал.

— А-а.., ну, взгляд такой.., неприятный. Глазки глубоко сидят и рядом. И буравят, и буравят… А так, нормальный мужик. Если б не маньяк, так даже симпатичный.

— Рост, телосложение, цвет волос, глаз, нос большой или маленький, во что одет? — засыпала я Любку вопросами. Та, приоткрыв рот, смотрела на меня с томлением и вроде бы готовилась разреветься. — Давай по порядку, — вздохнула я.

Если верить Любке, мужик был лет сорока, выше среднего роста, средней комплекции, сутулый, шатен, глаза вроде карие. Нос обыкновенный, а вот рот маленький, точно у бабы. Никаких особых примет.

— И знаешь что, — немного подумав, изрекла она. — Сдается мне, прячется он. А вот теперь мне даже кажется почему-то, что он тебя раньше знал, что знакомый твой давний.

— С чего вдруг?

— Ну, похоже… Уж и не знаю, как объяснить. Выспрашивал, а морда грустная такая. И как я про Ника сказала, ну, что он у тебя частый гость, он вроде как расстроился. Я вот что думаю, может, и не маньяк он вовсе? Может, любовь твоя какая давняя? Сел в тюрьму, вышел, а у тебя уже другой. Мы ведь, бабы, сами хороши, редко какая по-настоящему ждать умеет, а мужики, они ведь тоже люди, и душа, поди, у них болит. Каково узнать-то…

— Заткнись, пожалуйста, — попросила я. — Нет у меня старых знакомых, которых я из тюрьмы не дождалась.

— Да? Ну и хорошо. Тогда выходит, что маньяк. Ой, только чего ж тут хорошего?

Честно говоря, при упоминании о «старом знакомом» сердце у меня заныло, что было и неожиданно, и неприятно, потому что я некстати вспомнила Пашку. Однако маловероятно, что он был в тюрьме. Ник бы наверняка мне об этом сообщил. И в город он вряд ли вернется. Хотя, как знать, времени прошло много, и его предполагаемые разногласия с тем же Ником потеряли свою актуальность. За эти годы он мог очень измениться, и от былой красоты могло ничего не остаться. Но близко посаженные глаза это не про него. Хотя принимать Любкины слова всерьез… Скверное чувство меня не оставляло, и чем дальше, тем сильнее оно становилось. Понаблюдав за эффектом, который произвел на меня рассказ, Любка, повторив: «Выходит, маньяк», отбыла в неизвестном направлении.