Игнат принял решение, и полетел как на лыжах с горы. Это случилось точь-в-точь, как тогда в школьные годы впервые с Лысой, наивысшей горы в старом помещичьем замке. Он грянул вниз без оглядки, зажмурив глаза, грянул отчаянно в неизвестность.

Что будет?

В тот зимний лыжный чудный день он этого не знал, и знать не мог, но иначе было нельзя. Мотивы предстали мгновенно в жестких бесповоротных рамках: вот он, дружок Витька замахнулся, не сдрейфил, и он победил! А ты? Вот ты повернулся, положим, спиной, и что?... Что говорить, что здесь могут слова? -- здесь слова только звуки, младенческий лепет, насмешки во взглядах исподтишка, любые слова только жалкий постыдный итог.

Теперь Игнат также принял решение, и далее так же был прыжок в неизвестность. Мотив был схож, мотивом был взлет, пускай в данном случае и почти наверняка предсказуемый, когда в любом случае рисовался на выходе вполне приемлемый результат. Но, несмотря на видимую предсказуемость, в обоих случаях это была авантюра подлинно, полет во что-то неизведанное, и, как следствие, с совершенно непредсказуемым результатом.

Тогда в чудный зимний день результат вышел в самую точку. Теперь же... и как оценить? -- оценки того, что случилось впоследствии, разительно менялись со временем, парадоксально менялись чуть не в самую противоположную сторону. И потому уместнее всего назвать итоговый результат именно так, как прозвучит сейчас название следующей статьи романа:

1

Относительный конфуз

– - Я буду отвечать без подготовки! -- заявил Игнат твердо, лишь взглянув мельком на только что открытый билет.

Вот он!

Вот он и грянул "час пик". Билет на ладони, и что? Что теперь впереди?

Однако Игнат произнес свои слова твердо и внешне уверенно, хоть слегка и вздрогнув при этом внутренне. Все-таки, первый вопрос был не из самых приятных. Кольнуло тревожно опять, но теперь и это было из разряда обстоятельств незначащих, позади давно принятого решения. Ноги были уже полусогнуты, глаза сожмурены в невидь, лыжи соскользнули безвозвратно вниз.

Гуров ответил не сразу. Его большие, увеличенные за овалами очковых линз глаза моргнули несколько раз и, как показалось Игнату даже не столь удивленно, сколь вызывающе:

"Как без подготовки?.. Мне?!. погоди-ка, дружок, погоди".

Впрочем, возможно это лишь показалось Игнату, потому как вслед за этим экзаменатор улыбнулся деликатно, едва заметно, проговорил негромко своим приятнейшим мягким баритоном:

– - Что ж, решение весьма ответственное. Однако, ваше право. Прошу.

И он не лишенным радушия жестом указал Игнату на место напротив.

И началось..., началось.

О, сколько раз он прокручивал это мысленно, и как это было! Всякий раз это было едино настолько, что всякий раз в его мысленных представлениях происходило даже некое своеобразное раздвоение личности. Один Игнат говорил без малейшей запиночки на едином дыхании гладко, а второй при этом, восторженно слушая, от души восхищался:

– - Во парень дает, классно! Без листка перед собой, а как по писаному.

Так было неизменно в его мысленных представлениях. Однако в реальности дело с первой же секунды двинулось совершенно не так.

"Дуализм!"

Дуализм душевный, неподвластный, волнительный тотчас сокрушительно двинул наружу. Дуализм этот и прежде не давал покоя, а в последние дни перед экзаменом превратился и вовсе в великий неуправляемый мандраж. Причем этот мандраж тоже имел ярко выраженный волновой характер, временами снисходя куда-то на задворки сознания, как бы позволяя чуток перевести дух, но затем внезапно вновь воспаляясь до бессонницы ночью и непрестанных дневных дум.

И вновь более всего на свете Игнат желал забыться, избавиться, приказать себе настрого думать лишь о легком и воздушном, но это было явно вне зоны его доступа. Это было явственное воздействие сил "призрачных", сил Мира иного.

Сил Мира того,что за гранью.

Жуткий неистовый мандраж властвовал целую ночь и перед экзаменом, не давая толком уснуть. Мандраж этот властвовал и с самого утра перед экзаменом, и только когда Игнат мельком взглянул на открытые вопросы билета, несколько схлынуло.

Ушла окончательно неопределенность, определилось то, что виделось наиважнейшим, и он почувствовал себя несколько увереннее. Но лишь несколько, волнение и впрямь стало менее осязаемым, но, будучи и ныне действенным, именно оно не позволяло сейчас отвечать так, как это виделось в прежних мысленных представлениях. Не позволяло отвечать бойко, четко, уверенно, на едином дыхании.

Случалось ли Гурову прежде встречаться с такой формой ответа в своей преподавательской практике?

Вопрос этот так и останется без ответа, а вот применял ли сам хоть единожды в свои студенческие годы?

Вот как раз об этом можно сказать почти наверняка: нет и нет, конечно! -- иначе он никогда не стал бы прерывать во время ответа, разве что только в случае крайней необходимости.

Здесь просто необходимо отметить, что в своих бесчисленных мысленных представлениях Игнат исходил исключительно из непрерывности своего ответа. То есть отмолотил, "оттарабанил" на едином дыхании первый вопрос и только тогда услышал от преподавателя какие-то вопросы для пояснений. А, может, даже и вовсе без них, просто получает немедленное разрешение перейти прямо ко второму вопросу билета.