Бабушка подождала, листая страницы, ещё минуту, а потом потребовала объяснений. Миль, понимая, что если сейчас ничего не расскажет, то у неё появится тайна от бабушки, тянула время, обдумывая такую возможность, а потом всё-таки призналась. Теперь паузу взяла бабушка.

Рассмотрела альбом внимательнее, ещё внимательней рассмотрела внучку. И, наконец, задумчиво сказала:

— Слышала я про такое, но ни разу не встречала. Так говоришь, здесь надпись проступает? А ты её не делала? О-очень интересно… Если не ошибаюсь, такое называется… не помню… тайнопись, или апокриф, что ли, или как-то вроде. Редкое явление. И очень удобное, если необходимо сохранить написанное от постороннего взгляда. Кстати, я знаю, как дать её прочесть тому, кому хочешь. Просто покажи, желая, чтобы он увидел. А почему лицо такое кислое?… Брось, девочка, это же здорово!

Здорово, согласилась Миль. Открыла альбом, поманила бабушку и провела над страницей ладошкой, словно сметая что-то: смотри! Бабушка посмотрела без особого интереса — ну что она там могла увидеть нового? — и вдруг ахнула. Миль, взглянув туда же, закашлялась.

Узел, нарисованный когда-то простым карандашом, теперь выглядел объёмным, он висел над страницей и его можно было рассматривать с разных сторон. Миль, припоминая стадии, провела ладошкой ещё раз — узел развернулся в кусок пряжи и начал завязываться вновь, медленно, участок за участком, останавливаясь на каждом этапе.

— И после этого ты будешь сомневаться, что твои узлы работают? — спросила Мария Семёновна.

Не-ет, пожалуй, не стоит, покачала головой Миль. А вот быть повнимательнее при работе с узлами придётся. И она ещё раз проверила связанные образцы. Часть из них, подумав, распустила. От греха подальше.

В студии закончился учебный год, и Иван Иваныч потребовал от Миль отчёта по пройденному материалу — для итоговой выставки. Миль, которая, если честно, рисованием несколько пренебрегала, принялась спешно навёрстывать. Плюс пригодились несколько старых работ — в общем, выкрутилась. И хорошо, а то перед Иван Иванычем было бы неловко, он за Миль так переживал из-за той истории с дракой, а Миль о ней как-то уже подзабыла — как будто для неё прошло гораздо больше времени, чем на самом деле. Она с некоторым даже трудом заставила себя вновь погрузиться в отработанную для неё ситуацию, вспомнить пережитые эмоции. Словно примерила старое платье, из которого выросла.

Поделилась с бабушкой — та оценивающе взглянула на внучку, кивнула задумчиво:

— И так бывает. Это называется — взрослеешь. К выставке готова?

Миль была готова настолько, насколько позволяли способности. Не желая сложностей с родителями побитой Лины, она — зря, что ли, училась! — потратила вечер на вывязывание «недотроги», добавив к нему для декора красивую крупную бусину, подаренную кем-то в прошлый день рождения. Бусина, кроме украшения, служила ещё и взглядоотводом. Как поняла Миль из объяснений бабушки, охранный амулет необязательно носить на себе — достаточно того, что он ЕСТЬ. Но было спокойнее иметь его в кармане, всё-таки первая сознательная попытка. Мало ли что, вдруг накосячила чего-нибудь. Тогда на месте и поправим. И вообще — он вполне может ведь и не пригодиться, правда?

Выставку устроили в фойе Учебного Центра. Стены от этого сразу стали разноцветными и нарядными, даже воздух наполнился молчаливой радостью, запереливался, взгляды весёлыми птичками перепархивали от работы к работе. Играла негромкая музыка, дополняя шарканье ног и сдержанные голоса.

Миль с бабушкой нарочно пришли попозже, чтобы незаметно слиться с толпой. Они видели, как директор, стоя рядом с взволнованным Иван Иванычем, что-то с важным видом говорил не то собравшимся, не то самому себе, делая мягкими ручками округлые жесты, временами прижимая руки к своему светло-серому пиджаку. Потом в микрофон говорил Иван Иваныч. Миль не вслушивалась в их благоглупости — на всех подобных выставках говорили почти то же самое. Она смотрела на лица людей, посетителей и участников, надеясь, что не встретит сегодня, кого не надо. Бабушка, стоя вплотную за её спиной, занималась, похоже, тем же. И, конечно, толпа раздалась, и, прямо напротив, в просвете возникла монументальная фигура в нарядном тёмном платье, увенчанная широкополой шляпкой. Из-под полей сверкали голубые глазки, щедро подведённые тушью. А чуть подальше, подчёркивая голубизну глаз, из-под шляпки с двух сторон тяжело свисали на полную шею крупные золотые серьги с бирюзой. Малиновый бантик губ на пару с носом-картошечкой торчал среди пухлых щёк, плавно переходивших в шею, которая незаметно становилась бюстом, строптиво выпирающим из изящного выреза платья. С изяществом выреза спорило массивное золотое колье всё с той же бирюзой…

Не заметить всего этого великолепия, почти барокко, неотвратимо приближавшегося под перестук каблучков, не было бы никакой возможности даже у слепого. Уже на подходе дама эта оповещала всех о своём присутствии ароматом шикарных французских духов, чтобы ни у кого не возникало сомнений, что у неё эти духи — есть, и она на них — не экономит.

А в кильватере за ней плелось унылое коротко стриженое дитя, наряженое по мере сил. Лина. Волосики её более-менее отросли, прочие следы поединка благополучно рассосались, удачная стрижка вкупе с симпатичным костюмчиком создавали очень милое впечатление, которое слегка портила некоторая угрюмость девочки. Лина почти не смотрела по сторонам, а если и бросала взгляд, то от неё сразу хотелось отойти подальше.

Мать Лины, глядя поверх голов, ледоколом надвигалась сквозь расступавшуюся толпу, и Миль ощутила плечом, как твердеет на нём бабушкина ладонь: столкновения было не избежать через три… две… одну… секунды прошли, и широкополая шляпа проплыла мимо них, как мимо утёса, обдав шлейфом аромата. Лина, проходя мимо, подняла взгляд от пола, посмотрела Миль прямо в глаза, приостановилась… резкий окрик матери подстегнул её, девочка дёрнулась, нагнала мать и потащилась следом.

Ой-ёй-ёй, бедная Линка, сколько же тоски-то в глазёнках, сколько безнадёги… И ведь, в отличие от мамашки, смогла увидеть Миль, несмотря на наличие «недотроги» с глазоотводом — значит, дурного к ней не имеет, и это после такой-то взбучки!

Миль вообразила, что это она сама сутками находится возле этой женщины… что эта женщина — её мама… и ещё имеется тот мужчина, он — её папа… и это на неё, Миль, эта «мама» вот так орёт и на людях, и дома, и ТЕМИ словами… Миль передёрнуло, она и не заметила, как сжала кулаки. И в накатившей бессильной злости от всего сердца пожалела избитую ею девчонку, а, вспомнив слова Иван Иваныча, и устыдилась содеянного.

— Что, припекло? — услышала она над собой бабушкин голос и покаянно кивнула в ответ. — А я ведь, если припоминаешь, просила тебя этого не делать. Ну, раз припекает, значит, ты и вправду взрослеешь. …Э… здравствуйте, молодой человек.