На горке, перед спуском к Ульве, Кукаркин свернул с тропки и сел на поваленное дерево, достал свою «табакерку» и зарядил нос изрядной порцией табака.

— Устал? — спросил его подошедший Ермаков, обтирая ладошкой пот со лба.

— Кукаркин не знает усталости в ходьбе. Тут у меня излюбленное местечко. Нарочно свалил лесину, чтобы можно было посидеть, полюбоваться, что делается в лесу под Водораздельным. Красота!

— А в чем красота, Кирьян Корнеевич? — спросил Ермаков, оглядывая с горы каменистое ложе реки Ульвы, поленницы дров на берегах, новые вырубы под хребтом.

— Не понимаешь, парень? Пожил бы ты с мое на свете, так понял… С детства я знаю эти места, исходил вдоль и поперек. Тишина была, глушь. Думал, сотни лет простоит тайга нетронутой. Бывало, идешь по ней, кругом на десятки километров ни одной человеческой души, даже жутко становится. Ночью звезда по небу черкнет — мороз пройдет по коже. Как дикари жили! А теперь что происходит? Посмотришь вечером — не то звезда летит, не то в самолете лампочки светятся, и страха в тебе никакого. А на земле автомашины бегают, тракторы ходят, горит электричество, а от него всякие механизмы работают… А здесь что делается, под горой? Откуда взялись передвижные электростанции, механические пилы? Все придумал и сделал человек. Медведь ничего не изобретет, а человек все может, если над ним не стоят с дубинкой, не бьют по рукам. Ну, парень, пошагали!

Лесосека, куда они пришли, представляла собою такую картину, словно здесь недавно пронеслась буря: поваленные деревья громоздились друг на друга. Работавшие между ними люди казались маленькими, затерянными в этом хаосе поверженного леса, повсюду горели неяркие костры, на которых сжигались обрубленные сучья деревьев; день был безветренный, густой синеватый дым волнистыми лентами подымался прямо вверх и таял в прозрачном безоблачном небе.

Подойдя к первой попавшейся девушке из бригады электропильщиков, разделывавшей хлысты, Кукаркин спросил:

— Как, красавица, идет пила?

— Помаленьку! — ответила рослая, здоровая девушка в синем вылинявшем комбинезоне и кепке, из-под которой выпирали тугие светлорусые косы; сильно загоревшее лицо ее было покрыто веснушками, сбегавшимися к тонкому носу с горбинкой и бледно-голубым глазам.

— Только сильно приходится нажимать на пилу, — сказала ее напарница, стоявшая по другую сторону поваленного дерева, невысокая, но крепкая девушка, в шароварах и мужской рубахе-косоворотке, вышитой по воротнику, смуглолицая, с глазами точно угольки.

Кукаркин взял пилу у высокой голубоглазой девушки и сказал, обращаясь к смуглолицей:

— Ну-ка, баская, давай попилим.

Навел пилу на зарубку, сделанную на хлысте, и включил мотор. Пила завизжала, задрожала и в судорогах начала врезаться в ствол дерева. И, как говорил Ермаков, из-под пилы посыпались, не опилки, а самая настоящая древесная мука. Разрез дерева тоже получился не гладким, а мохнатым, как байка.

— Ой, милые, это не работа! — отдав девушкам пилу, сказал Кукаркин, доставая из кармана желтый пузырек с табаком. — Такой пилой только мерзлую дохлятину на мыло разделывать.

Пошел ко второй пиле, к третьей — результат везде один и тот же. Пилой Ермакова он свалил с корня несколько деревьев, несколько раскряжевал. Она шла немножко лучше, чем другие, но это не утешало. Перебирая пильную цепь в руке, он тер лоб пальцем, заставлял Ермакова еще раз проверить механизм пилы, гайки, болтики. Все было в порядке. Еще испробовал пилу в работе, а потом сказал, забирая резервную цепь.

— Работай пока одной цепью, а эту я у тебя заберу.

И пошел из лесосеки прямо в контору, к начальнику лесопункта Чибисову.

Чибисов оказался занятым и велел ждать за дверью. Ждать пришлось долго. Из кабинета слышался веселый разговор, смех.

— Кто это у него, Павел Иваныч? — спросил Кукаркин у бухгалтера Мохова, показывая на дверь.

Павел Иванович, не торопясь снял очки, положил на стол оглобельками вверх, достал из кармана платок, протер глаза, положил платок обратно и, махнув рукой в сторону двери, выражая своим жестом негодование, сказал:

— Бездельники! Промывают кому-то кости… Туда прошел мастер Сотого квартала Голдырев, потом зашел строительный десятник Чемерикин. На участок прибыл новый человек, технорук. Чибисов-то, видишь, почувствовал облегчение себе, вот и занимается со своими подчиненными пустыми разговорами. Голдыреву и Чемерикину надо наряды закрывать, а они не сдали мне еще ни одного документа. Рабочие уже приходят сверяться насчет заработка, а у меня пустая папка. Ладно еще, что Богданов не приходил, он бы тут все столы перевернул вверх ногами.

Кукаркин снова постучал в дверь, чуть приоткрыв ее.

— Я же сказал, что занят! — послышалось из кабинета. — Ты разве не понимаешь русского языка?

И снова смех, веселый разговор.

Павел Иванович покачал головой, взял со стола очки, водрузил их на нос и потянулся к отодвинутой папке.

Все это бесило Кукаркина: и смех в кабинете Чибисова, и медлительность бухгалтера. Кирьян Корнеевич не любит зря растрачивать свое время, он все делает бегом-бегом, а тут стой и жди перед дверью начальника, которого не интересует, что делается у него в лесу. Если бы интересовался, народ бы не мучился с новыми электрическими пилами. Он думает, пила ширкает по дереву — и ладно. А какой результат от этого ширканья? Потом, когда не выполнит план, вызовут в контору леспромхоза, он станет оправдываться: мол, у рабочих низкая производительность труда, дескать, рабочие не освоили еще механизмы.