– На то есть серьезная причина... «Могу ли я осмелиться указать еще одну последнюю черту моей натуры, которая в общении с людьми причиняет мне немалые затруднения? Мне присуща совершенно тревожная впечатлительность инстинкта чистоты, так что близость – что говорю я?
– самое сокровенное или «внутренности» всякой души я воспринимаю физиологически – обоняю... В этой впечатлительности содержатся мои психологические усики, которыми я ощупываю и овладеваю всякой тайною: большая скрытая грязь на дне иных душ, обусловленная, быть может, дурной кровью, но замаскированная воспитанием, становится мне известной почти при первом соприкосновении. Если мои наблюдения правильны, такие непримиримые с моей чистоплотностью натуры относятся со своей стороны с предосторожностью к моему отвращению: но от этого запах от них не становится лучше... ... Это делает мне из общения с людьми не малое испытание терпения; моя гуманность состоит не в том, чтобы сочувствовать человеку, как он есть, а в том, чтобы переносить, что я чувствую его подле себя... Моя гуманность есть постоянное преодоление самого себя».

– Странное понимание гуманности... Да еще злоба какая-то болезненная...

– Не путай причины и следствия! «Болезненное состояние само есть вид злобы. Против него есть у больного только одно великое целебное средство, - я называю его русским фатализмом, тем фатализмом без возмущения, с каким русский солдат, когда ему слишком тяжел военный поход, ложится наконец в снег...»

– Наши мужики в сугробы валятся не от усталости, а только от водки и самогонки, - попытался было раскрыть отечественные тайны Борис, но проводник его не слушал, продолжая токовать, словно тетерев в лесу:

– «Ничего вообще больше не принимать, не допускать к себе, не воспринимать в себя, - вообще не реагировать больше... Глубокий смысл этого фатализма, который не всегда есть только мужество к смерти, но и сохранение жизни при самых опасных для жизни обстоятельствах, выражает ослабление обмена веществ, его замедление, род воли к зимней спячке. Несколько шагов дальше в этой логике, и приходишь к факиру, неделями спящему в гробу... Так как люди истощались бы слишком быстро, если бы реагировали вообще, то они уже вовсе не реагируют: это логика. Но ни от чего не сгорают быстрее, чем от эффектов злобы. Досада, болезненная чувствительность к оскорблениям, бессилие в мести, желание, жажда мести, отравление во всяком смысле – все это для истощенных есть несомненно самый опасный род реагирования: быстрая трата нервной силы, болезненное усилие вредных выделений, например, желчи в желудок, обусловлены всем этим. Злоба есть нечто запретное само по себе для больного – его зло: к сожалению, также и его самая естественная склонность...»

– Я лично всего больше гневался от бессилия, - вспомнил свою биографию ЕБН.

– Это ты зря! «Злоба, рожденная из слабости, всего вреднее самому слабому, - в противоположном случае, когда предполагается богатая натура, злоба является лишним чувством, чувством, над которым остаться господином есть уже доказательство богатства. Кто знает серьезность, с какой моя философия предприняла борьбу с чувством мести и злобы вплоть до учения о «свободной воле» - моя борьба с христианством есть только частный случай ее – поймет, почему именно здесь я выясняю свое личное поведение, свой инстинкт-уверенность на практике. Во времена упадка я запрещал их себе, как вредные; как только жизнь становилась опять достаточно богатой и гордой, я запрещал их себе, как нечто, что ниже меня. Тот «русский фатализм», о котором я говорил, проявлялся у меня в том, что годами я упорно держался за почти невыносимые положения, местности, жилища, общества, раз они были даны мне случаем, - это было лучше, чем изменять их, чем чувствовать их изменимыми, - чем восставать против них...

Принимать себя самого, как фатум, не хотеть себя «иным» - это и есть в таких обстоятельствах само великое разумение».

– Ты так разумно говоришь, вел себя чуть ли не как ангел во плоти (я имею ввиду, конечно, твое пребывание на земле). Но посмотри: сколько людей настроены против тебя!

– «Я никогда не знал искусства восстанавливать против себя даже, когда это представлялось мне очень ценным... Можно вертеть мою жизнь во все стороны, и редко, в сущности один только раз, будут открыты следы недоброжелательства ко мне, - но, может быть, найдется слишком много следов добрых отношений ко мне... Мои опыты даже с теми, над которыми все производят неудачные опыты, говорят скорее в их пользу; я приручаю всякого медведя; я делаю канатных плясунов все еще благонравными. В течение семи лет, когда я преподавал греческий язык в старшем классе базельского педагогического училища, у меня ни разу не было повода прибегнуть к наказанию; самые ленивые были у меня прилежны...»

– Ага, тебя бы в российское ПТУ!
– возразил Ельцин.
– Их питомцы любого учителя-херувима массовым детоубийцей сделают!

Ницше только отмахнулся от него:

– «Я всегда выше случая: мне не надо было быть подготовленным, чтобы владеть собой. Из какого угодно инструмента, будь он даже так расстроен, как только может быть расстроен инструмент «человек», если я не болен, мне удается извлечь нечто, что можно слушать. И как часто слышал я от самих «инструментов», что еще никогда они так не звучали...

Моя природа хочет, чтоб я в отношении каждого был мягок и доброжелателен – у меня есть право на то, чтобы не делать различий: это не мешает однако, чтобы у меня были открыты глаза. Я не делаю исключений ни для кого, меньше всего для своих друзей, - я надеюсь, в конце концов, что это не нанесло никакого ущерба моей гуманности в отношении их... Несмотря на это, остается верным, что ... в доброжелательстве ко мне больше цинизма, чем в какой-нибудь ненависти...»

– Опять опровергаешь свои собственные утверждения! То ты безразличен ко всему, как философ – стоик; то фанатичен, как мусульманин-ваххабит; то нетерпим к чужим идеалам, как крестоносец, - Ельцин, видимо, поднабрался у своего гида поэтических сравнений...

– Мы говорим о разных вещах. Я миролюбив в мирное время. «Иное дело война. Я по-своему воинственен. Нападать принадлежит к моим инстинктам. Уметь быть врагом, быть врагом – это предполагает, может быть, сильную натуру, во всяком случае, это обусловлено во всякой сильной натуре. Ей нужны сопротивления, следовательно, она ищет сопротивления: агрессивный пафос так же необходимо принадлежит к силе, как чувство мести и злобы к слабости. Женщина, например, мстительна: это обусловлено ее слабостью, так же как и ее чувствительность к чужой беде. Сила нападающего имеет в противнике, который ему нужен, род меры; всякое возрастание проявляется в искании более сильного противника – или проблемы; ибо философ, который воинственен, вызывает и проблемы на поединок. Задача не в том, чтобы победить вообще сопротивление, но преодолеть такое сопротивление, на которое нужно затратить всю свою силу, ловкость и умение владеть оружием, - равного противника... Равенство перед врагом есть первое условие честной дуэли...