Губов как-то искоса поглядел на Иванова и сухо спросил:

— А что же может быть?

Иванова взбесил почему-то и сам вопрос, и то, как он был поставлен. Но придраться было не к чему, и он ответил просто:

— Пальба на улицах — вот что…

— Вы думаете? Знаете что-нибудь? — жадно спросил кто-то.

— Знаю, что на заводах и в железнодорожных мастерских разжигают вовсю, и черт их знает, куда их толкнут… Можно ждать какой-нибудь демонстрации, шествия, революционного митинга, который придется разгонять оружием… Все может быть…

Наступила мгновенная пауза…

Потом подпоручик Коровин, с которым Губов жил вместе, стройный мальчик, внушавший известную симпатию Иванову своим свежим, румяным лицом и какой-то довольно милой ленивой манерой, с которой он говорил, откашлялся и, глядя на него сквозь золотое пенсне, лениво спросил:

— Ну, а вы как? Будете стрелять?

Этот неожиданный вопрос поразил Иванова. Даже холод пошел по нем.

«Вот оно что», — подумал он и ответил:

— Странный вопрос!.. Если не нужно будет, разумеется, не буду… А будет нужно — разумеется, буду… Разве может быть иначе?

Коровин обвел своим пенсне кругом, как показалось Иванову, ища поддержки Губова… Но тот не шевельнулся и продолжал стоять, заложив руку за борт сюртука, и на безобразном лице его, изрытом оспой и отмеченном шрамом, нельзя было прочесть ничего, кроме того, что оно было противно…

Тогда Коровин проговорил, лениво усмехнувшись:

— Ну, это дело вкуса…

Это слово «вкуса» он выговорил так смачно, точно дело и в самом деле было во вкусе, и это придало его словам какой-то обидный и вызывающий характер, точно он хотел сказать, что кто-то настолько кровожаден, что может действительно находить вкус в этом…

Иванов прекрасно его понял… Лицо его сразу стало холодным, и, глядя на Коровина в упор, он отчеканил:

— А по-моему, это дело совести…

Слова эти произвели действие. Губов быстро, искоса, взглянул на Иванова, Коровин тоже как будто шевельнулся быстрее.

— Как это так? — проговорил он уже без усмешки.

— Да так, — ответил Иванов… — Обстоятельства могут сложиться так, что для выполнения своего долга надо стрелять, хотя бы это было тяжело… А не будете стрелять, значит, совесть у вас не очень насчет своих обязанностей чуткая, поэтому я и говорю, что это дело не вкуса, а совести…

Опять наступила короткая пауза. Потом Коровин лениво заговорил снова:

— Разве нет других способов?.. Вот, я знаю, такой был случай… послали тоже офицера митинг или толпу какую-то разгонять… Он им и сказал: «Прошу вас разойтись… Если вы не разойдетесь, я в вас стрелять не буду и уйду… Но через полчаса придет другой и будет стрелять…» Они и разошлись.

Иванов иронически усмехнулся.

— Прекрасный случай, — проговорил он. — А на следующий день во всех революционных газетах поднялся бы ликующий вопль: «Войска отказались стрелять в народ! Войска более не повинуются тиранам! Войска положили свое оружие к ногам народа! Вперед! Еще одно усилие — и мы победим!» И, возбуждаемый этим криком, этот народ с новым бешенством ударился бы в революцию, и, быть может, этот самый офицер, о котором вы изволите рассказывать, или стал бы изменником, или же нагромоздил бы сотни тел там, где можно было обойтись единицами… Вот результаты этой будто бы гуманной тактики… А кроме того, для офицера может быть и другое положение. Представьте себе, что вам приказывают стрелять…

Коровин, который опять как-то странно усмехнулся, как будто он уже давно что-то решил про себя и слушал это возражение приличия для, должен был ответить.

— Кто приказывает? — все также лениво спросил он.

— Кто? Ну, скажем, ваш ротный… Что же вы тогда?

Коровин опять усмехнулся.

— Я ему скажу: покорно благодарю, не угодно ли самому?..

Последовала долгая пауза. Иванов в упор смотрел на Коровина, и лицо его становилось холоднее и суровее. Тот усмехался. И впервые Иванов в этой усмешке почувствовал знакомый, хорошо знакомый характерный оттенок, столько раз подмеченный им в студенческих спорах и разговорах. Это была наглая усмешка революционера, давно уже все про себя решившего, для которого возврата нет, и такой принципиальный спор — только смешная комедия, игра, средство для достижения поставленной цели… И когда с ним спорят, он усмехается… Так точно должен усмехаться товарищ вора, с которым обокраденный спорит о том, в какую сторону бежать, чтобы настигнуть вора… Иванов вдруг почувствовал, вспомнил эту много раз виденную усмешку, которая таит наглость измены, не тревожимой совестью, — сильное подозрение, почти уверенность шевельнулась в его мозгу… Но ему сразу стало легче… Ему казалось, что он знает теперь, с кем имеет дело.

Он пожал плечами и проговорил совершенно спокойно:

— В таком случае снимите мундир…

Усмешка сразу слетела с лица Коровина.

— Это почему? — спросил он довольно живо.

— Потому, что вы не офицер… Вы не признаете или не понимаете того, на чем держится армия, — именно дисциплины… Если вы на приказания начальника отвечаете: «Делайте сами», — то чем вы отличаетесь от бунтовщиков?.. Только тем, что вы еще не бунтовали… Но, по-моему, гораздо было бы последовательнее заявить здесь, в казармах, что вы не желаете исполнять свой долг. А не на площади, куда вас бы послали в предположении, что вы настоящий офицер… По-моему, снимите мундир, потому что какой же вы офицер…

В это мгновение вошли командир батальона с капитаном. Спор оборвался.

Командир батальона, обойдя всех, со всеми поздоровался и занял свое место на узком конце стола. Рядом с ним сел капитан и старшие офицеры. Остальные разместились где попало.

Начался обед.

Ели много и даже пили порядочно. Но было скучно, холодно, фальшиво и ненужно. Говорились мучительные речи и провозглашались невыносимые здравицы. Всякий таил про себя какие-то мысли, но сквозь большие окна, пробитые в массивной стене старой крепости, из недр туманного, холодного и ненастного октябрьского дня, невидимая, но ясно ощущаемая, ползла общая всем тревога, и, бесшумно занимая угрюмый каземат своими змеиными клубками, она просовывалась между сидящими, заглядывая в лицо собеседникам, таилась на дне стаканов, душила веселую шутку на губах и, заползая в грудь, сжимала сердце холодной, жуткой рукой…