Между моим страхом и городом уже около мили, я спотыкаюсь, падаю и все же бреду дальше, пока наконец мои глаза немного привыкают к темноте. Я вижу, что вышел к какой-то колее. Останавливаюсь и пытаюсь сообразить. Город в другой стороне, а передо мной еще две-три мили, и будет гора, на которую мы лазили в детстве. Может, это та тропинка, по которой старый мистер Уилли возил свои дрова.

Негромкие голоса просыпающихся птиц бьются в гнетущей тишине, когда я пробираюсь между бумажной шелковицей с истерзанными ветвями и призрачно застывшими эвкалиптами.

Что меня ждет на этот раз, если я попадусь? Наверняка повесят. Если фараон умер. А может, нет. Лучше уж пусть повесят. Секунда, и вечная пустота. Не успокоение. Ничто. Я стараюсь быть разумным, но ужас схватил меня за горло, и колени стали совсем слабыми.

Острая ветка царапает меня по щеке, и я кричу от боли. И она же стимулирует мои оцепеневшие от страха мозги и успокаивает нервы. По щеке течет кровь, я вытираю ее рукавом и иду дальше, ногами нащупывая узенькую тропинку здравомыслия в этой чаще безумия.

Первый серый луч, прорвавшись из-за горизонта, вонзается в заросли. Какая-то тень отделяется от тени дерева. Винтовка в моей руке тут же воинственно ощетинивается, готовая к защите. Разумом я понимаю, что это кенгуру, а инстинкт подсказывает мне, что идет человек. Снимаю предохранитель, замираю и жду. Страшная усталость наполняет меня, лишает всякой способности чувствовать и действовать. Тень спокойно и беззвучно движется по песчаной тропе. Мужчина или, может, призрак останавливается в нескольких ярдах от меня. Я стою не шелохнувшись, черный на фоне черного дерева, но чувствую, что его глаза ощупывают меня всего, сверху донизу.

— Тебе совсем плохо, парень. — У него старый глубокий и ласковый голос небелого человека. — Не надо так убиваться.

— Я заблудился, — говорю я. — Шел всю ночь.

— Тебе надо передохнуть. Мой лагерь недалеко отсюда.

Верно, передохнуть надо, но могу ли я рисковать? Черт. Он не знает, этот старик, кто я и что сделал. Я иду следом за ним к его костру у подножия высокой горы. Тут же лачуга из веток, покрытая корой и мешками. Над костром висит жестяной котелок. Старик склоняется пошевелить угли, и я вижу, что он настоящий абориген, не то что я — полукровка. Густая копна белых волос прикрывает его черное морщинистое лицо. Старческая кожа на руках потрескалась, хотя сами руки с длинными пальцами еще ловкие и почти изящные. Ноги голые, запыленные, короткие, кожа на них задубела, как кора дерева. Он задевает какую-то струну в моей памяти. Где я видел его раньше, откуда я его знаю?

— Присаживайся, — говорит он. — Сначала поешь, а потом можешь поспать.

Он приносит металлическую миску, ложку, помешивает ею в котелке и наполняет миску. Я умираю от голода. Мясо вкусное, и я с волчьей жадностью накидываюсь на него.

— Сынок Джесси Дагган, — говорит он как бы самому себе.

Кусок застревает у меня в горле.

— Нет, — наконец выговариваю я. — Я никогда тут не был.

— Ты попал в беду, сынок.

— Я охотился на кенгуру и заблудился. Вот и нее.

— Я знал твою маму и твою бабушку. Она и я, видишь ли, мы были из одного племени. Она называла меня братом, а твоя мама не хотела называть меня дядей. Хотела всех забыть, потому что жила у миссионеров.

Я вглядываюсь в его широкое черное лицо, освещенное наступающим днем, и в памяти звучит нужная нота. Старый крольчатник, который иногда приходил к нам, — ма еще предупреждала меня насчет него. Он немного не в себе и может быть опасен, предупреждала она и запрещала мне с ним заговаривать. Ребята думали, что он из тех, кого называют колдунами, и он знал звериный язык. Кажется, с тех пор прошла целая вечность. Мне и в голову не приходило, что он еще жив. Теперь он не кажется мне опасным, может, он никогда таким и не был. Скорей всего, ма не нравилась эта его идея насчет родственников. Может, он даже говорил правду, но ее любыми средствами надо было от меня скрыть: чтоб я жил как белый, научился думать как белый.

Он сидит спиной к набирающему силу солнцу и, не говоря ни слова, кивает мне из-за костра. Я кончаю есть и ставлю миску на землю.

— Спасибо. Мне пора уходить.

— Ты давно не видел ее, сынок — вдруг говорит он.

— Кого?

— Твою старенькую маму.

Я ощущаю внезапный укол совести.

— Давно. Она живет в городе, и я не могу часто к ней выбираться.

Он тихо качает головой.

— Она теперь здесь.

— Где?

— В лагере нунгаров. Это недалеко отсюда.

— Ма в лагере нунгаров?

— У нее никого не осталось, сынок, кроме них. Они неплохо присматривают за ней, но она, наверное, все равно скоро умрет.

В голове у меня возникает воспоминание о жалких развалюхах, слепленных из всякого хлама, о грязных полах и дырявых потолках — летом там как в пекле, а зимой холодно и сыро, и ма, с ее-то привередливостью, лежит там на грязных простынях и старых мешках. Ма, с ее-то гордыней, зависит от доброты людей, которых учила презирать. Беспомощные и обреченные нунгары владеют некой силой — возможно, это зов крови, о котором она знала и которого боялась.