Это все чертова жизнь, это она преследовала меня своей бессмысленностью. Я старался вытравить в себе всякую надежду, но напрасно. Она не хотела умирать. И вот теперь у меня впереди ничего нет, кроме бесконечной муки суда и наказания, а я еще сильнее, чем раньше, хочу жить. Я чувствую даже, что именно теперь смогу хотя бы понять, как надо жить.

Еще вчера я верил, что буду стрелять из винтовки не хуже отчаянных парней в кино и стану чем-то вроде посмертного героя в нашей банде. Эдакий Нед Келли [13] в шкуре шпаны. А сейчас я чувствую совсем другое. Будто я стал другим. Раньше я бы обязательно попытался удрать. Почему бы не спрятаться где-нибудь и не дать им бой для разнообразия? Великая мысль. Прекрасное желание. Значит, у меня не хватает мужества застрелиться. И я изо всех сил отшвыриваю винтовку подальше.

Первыми прибегают собаки, они прыгают и лают вокруг меня, а я, как загнанный кенгуру, прижимаюсь к дереву. Острые зубы, задевая кожу, защелкиваются на брюках. Сейчас я чувствую себя по-настоящему несчастным. И почти радуюсь появлению полицейского. Он отзывает собак, спрашивает мое имя и предъявляет обвинение в попытке совершить убийство.

Мне нужно несколько минут, чтоб осмыслить сказанное. Попытка совершить убийство. Попытка. Значит, я его не убил. Облегчение волной поднимается во мне и отступает. Но он ведь еще может умереть…

— Как он? — спрашиваю я полицейского.

— Плохо.

— Я не хотел его убивать. Я не думал… Он будет жить?

У этого высокого полицейского угрюмое лицо. Он глядит на меня, а я гляжу на него. Я никогда не ждал доброты или сочувствия от полицейского. Возможен ли вообще в глазах этих людей хотя бы намек на человечность? Почему же теперь, совершив самое ужасное в моей жизни, я?..

— Будет жить, — отвечает полицейский и защелкивает наручники на безропотно протянутых ему руках.

Вот он и пришел — конец. Что же, жизнь была не так уж плоха. Выпадали и печальные дни; но в остальном мне не на что пожаловаться. Думаю, вряд ли можно было рассчитывать на большее, если ты родился от неграмотного вождя племени и женщины, которая всю свою жизнь только и делала, что ковыряла палкой-копалкой баиджаба в земле, отыскивая бататы.

Преподобный Джордж (при рождении названный Гергом) из Риратжингу скончался; газеты по всей стране сообщат об этом, возможно, даже напечатают мою фотографию, ту, давнюю, на которой я вручаю Библию аборигенам. Правда, я умер уже три дня назад, но вести из нашего захолустного поселка достигают внешнего мира только через несколько дней, конечно, если речь идет не о циклоне или открытии нового месторождения.

Тем не менее в воскресенье, то есть послезавтра, во многих церквах прихожанам объявят: «Господь призвал к себе своего пастыря — преподобный Джордж из Риратжингу ушел от нас». И до конца дня, а может быть, и всю следующую неделю люди будут хранить печаль в сердце своем. Ведь у меня так много друзей по всей стране. И королева знает меня. Конечно, знает, иначе как бы она могла наградить меня орденом Британской империи за выдающиеся заслуги перед человечеством? Какая жалость, что мои соплеменники, люди Риратжингу, не оценили этого — жизнь была бы много легче для нас всех.

Добрая слава и уважение здесь не принимаются в расчет — вот уже четыре дня миновало, а я все еще в гробу, под замком в церковной пристройке. Даже от дохлой вороны или мыши каждый старается избавиться, но… белые тут совершенно невежественны, еще хуже чернокожих. Они никогда не пытаются понять твою точку зрения. Как ни смиряйся, как ни унижайся весь свой век — ты родился черным, должен умереть как черный и, что хуже всего, тебя похоронят не так, как тебе хотелось бы. Не имеет значения, ни как ты прожил жизнь, ни то, что твои проповеди приносили им пользу, — после смерти тебя вышвырнут назад, к соплеменникам, нет, они не разрешат закопать меня в землю по-христиански, после заупокойной службы. Каждому человеку на свете это дозволено. Так мы проповедовали, да так и поступали прежде.

Давным-давно, раньше чем построили рудничный поселок, в округе был один только белый человек — Объездчик. Видел я его редко. Однако, если кто-нибудь из племени умирал, он сразу появлялся. Приказывал нам вырыть яму, глядя в книгу, бормотал «прах во прах» и бросал горсть земли на покойника. Тогда нам не разрешали провожать наших мертвых так, как они того желали. Старейшины племени негодовали, но ничего не могли поделать. Для нас Объездчик был главным начальником — если бы кто-нибудь не подчинился ему или осмелился возвысить голос, он привел бы толпу белых и они перебили бы все племя.

Тем не менее в ночь после каждых похорон мужчины племени возвращались, выкапывали тело из могилы, укладывали его в выдолбленный древесный ствол и уносили к нашему традиционному месту захоронения. Затем совершались все ритуальные обряды для того, чтобы дух умершего попал в Бралгу, на остров мертвых, а не в страну белых. Не знаю, обнаружил ли Объездчик, что его обводили вокруг пальца? Во всяком случае, никто никогда об этом не говорил, да и с какой стати, если каждый рожденный в племени ждал своей очереди, чтобы умереть.