– Прости, Тимур, я понятия не имел, что говорю что-то, чего нельзя. Это у меня само собой как-то вышло. Само сказалось, на вдохновении. Но, может, оно и к лучшему, что так получилось… Я всё равно чувствовал, что та роль, которую ты мне отвел, мне не подходит. А то, что тебя уволили… мне очень жаль, честное слово. Но у тебя ведь ещё столько другой работы осталось…

– Не то, не то… – Касымов с тяжёлой тоской покачал головой, налил себе ещё коньяка, одним глотком опрокинул в рот пиалу. – Плевать я хотел, что они меня выкинули из руководства! Не в этих жалких интриганах дело! Меня убило то, что Народный Вожатый сразу подписал приказ о моём увольнении, не вызвав меня, не поговорив со мной! Как будто я обычный чиновник, один из прочих! Как будто я не разбивался ради него в лепёшку все эти годы!

Потное лицо Тимура обмякло, глаза смотрели на Печигина с растерянным недоумением: ты-то хоть не считаешь меня обычным чиновником?! Ты хоть понимаешь, как это несправедливо?!

– Что ему стоило вызвать меня, спросить моё мнение? Я смог бы всё ему объяснить! Я даже согласился бы уйти – за ошибки нужно платить, – но только после разговора с ним, если бы он сам сказал, что я должен оставить эту должность. А он подмахнул приказ и выбросил меня без единого слова, как собаку, чья служба больше не нужна!

Олегу показалось, что глаза Касымова от обиды и жалости к себе заблестели слезами. Тимур громко шмыгнул носом и повторил:

– Как собаку! Меня! Который сделал его тем, кто он есть! Подумаешь, пророк! Тоже мне, невидаль! Знаешь, сколько в исламской традиции было пророков? Сто двадцать четыре тысячи! Всё зависит от того, кто услышит пророка, кто воспримет и истолкует его слово! Потому что люди понимают лишь толкование, сами по себе они не способны ни увидеть в пророке пророка, ни понять его. Им нужно всё объяснять, всё разжевывать. Поэтому вали, толкователь, гораздо важней, чем наби, его роль в истории куда значительней. Моя роль в истории! Пророк, не встретивший своего толкователя, приходил понапрасну, он не оставит следа! Народный Вожатый просто не осознал всего, чем он мне обязан. Он забыл, сколько лет я комментировал по телевидению, радио и в газетах каждое его слово, каждую, даже невысказанную мысль! Он слишком занят своими стихами, слишком погрузился в поэзию – он и не догадывается, чем я ради него пожертвовал! Смотри, смотри, – Тимур повернулся к экрану, – могу поспорить, сейчас они скажут, что я ушёл по собственному желанию.

По телевизору начались новости. Сменяя друг друга, замелькали хлопковые поля, комбайны, новостройки, заводы, коштырские лица в тюбетейках и без. Касымов следил за этим с застывшей в дрожащем телевизионном свете рыхлой гримасой брезгливого отвращения. На его круглой бритой голове и на толстой складке под затылком выступил бисерный мерцающий пот. Наконец пошли новости спорта. Тимур повернулся к Печигину с растерянно скривившимся ртом:

– Они не сказали обо мне ни слова! Не сочли мой уход достаточно важной новостью, чтобы сообщить о ней в вечерней программе! Умолчали обо мне, как будто меня вообще не существует! Если бы ты знал, как я их всех ненавижу! Как я всё это ненавижу! Давно, всем сердцем, всей душой! И чего мне стоило заставить себя это полюбить!

– Ты о чём, Тимур?

– Да обо всём! Обо всём! Эти поля, эта жара, всегда, всегда жара… Эти ковры, карнаи, сурнаи… – Взгляд Тимура затравленно блуждал по стенам комнаты с висевшими на коврах музыкальными инструментами. – Но я сумел, я заставил себя! Я перешагнул через себя и смог полюбить то, что ненавидел. Я вывернулся наизнанку только для того, чтобы быть вместе с ним, ближе к нему, чтобы стать единственным толкователем слов Народного Вожатого, единственным, кто постигает их подлинное значение! Остальные просто повторяли за мной. Я давал им все идеи, без меня тут никто ни на что не способен. И вот она, благодарность! Даже минуты в новостях мне не уделили! Не-на-ви-жу!!!

Касымов рванул на груди чапан, стремясь распахнуть его ещё шире, материя затрещала, и, обрадованный этим треском, Тимур стал неуклюже и яростно сдирать чапан с себя. Содрав, кинул на пол и принялся топтать обеими ногами. Щёки его содрогались, губы выплёвывали русские ругательства вперемежку с коштырскими. По телевизору между тем начался прогноз погоды, сопровождаемый ритмичной и тягучей народной музыкой, и Печигин заметил, что Тимур уже не просто топчет свой чапан, а делает это в такт музыке. Потный, распаренный и огромный, Касымов отплясывал на корчившемся под его ступнями чапане, отдуваясь, фыркая и матерясь, вся рыхлая масса его тела ходила ходуном. Олегу вдруг вспомнилось, как много лет назад только начинавший полнеть Тимур лихо танцевал у него дома с Полиной. Сейчас он выглядел страшноватой пародией на себя тогдашнего. В свирепых конвульсиях его танца, казалось, рвался наружу тот молодой, лёгкий, ничего не принимавший всерьёз Тимур, наглухо замурованный в громаде чужой плоти, в наросшем на нём жире времени. Иногда Касымов протягивал руку за бутылкой, с закрытыми глазами пил коньяк прямо из горла, а потом продолжал втаптывать в пол по всем швам трещавший чапан, уже не открывая глаз. Из того, что он бормотал себе под нос, кроме ругательств можно было расслышать задыхающееся «Ненавижу…» – уже не со злостью, а с наслаждением. Лицо его побурело, и Олег стал бояться, что Тимура хватит удар, но постепенно движения его сделались вялыми, колыхания плеч и груди замедлились, гора тела успокоилась, окончательно похоронив в себе пытавшегося вырваться из неё человека. Он продолжал топтаться на месте, двигаясь тяжело, как во сне, пока не запутался ногами в оставшихся от чапана лохмотьях и не рухнул на диван. Уронил голову на свесившуюся вниз пухлую руку и сразу захрапел, пуская пузыри.

Тогда дверь в комнату приоткрылась, сначала на щель, потом шире, и, опасливо взглянув на Печигина выпуклыми черными глазами, вошла дочь Тимура. Очевидно, она стояла под дверью, подслушивала и подсматривала, дожидаясь момента, когда сможет зайти. Миновав Олега, она деловито подошла к обрывкам чапана на полу, порылась в его карманах и достала деревянную птичку, несколько платков и шнурков, две большие мятые конфеты – предметы, с которыми отец показывал ей фокусы, когда хотел отвлечь и утешить. Нажав птичке на хвост, она обнаружила, что та не издаёт больше ни звука – сломалась. Но она всё равно засунула её в карман своего платья вместе с другими вещами и только после этого, вспомнив про гостя, сказала по слогам: «Тра-твуй-те». Печигин поздоровался в ответ, и дочь Тимура уже повернулась к двери, чтобы уйти, когда Касымов захрапел особенно громко, взахлеб. Девочка вздрогнула, испугавшись, – наверное, она никогда прежде не видела отца в таком состоянии.

– Храпит, как паровоз, – сказал Печигин, стараясь голосом и выражением лица сказать, что это не страшно, а даже смешно.

– Что значит «паровоз»?

– Ну, паровоз – это… такая машина… – не зная, как объяснить, Олег взял с полки над диваном какую-то тетрадь Касымова, вырвал листок и нарисовал паровоз с идущим из трубы дымом, тянущий за собой хвост вагончиков. Девочка внимательно изучила рисунок и, когда Тимур захрапел опять, уже не испугалась, а посмотрела вопросительно на Олега, потом на паровоз и улыбнулась. Прежде чем уйти, аккуратно сложила рисунок и спрятала в карман платья. Печигин вышел из комнаты за ней следом.