— Обязательно, начальник, транспорт экспедиции дадим. Только со сбруей плохо у нас. А оленей и лошадей с каюрами первой дорогой на базу представим, — уверяют, прощаясь с Цареградским, представители местных артелей.

— Приеду в экспедицию работать. На оленях поедем вместе, — обещает взволнованный Афанасий Иванович.

…Через несколько дней я сижу у Раковского, и мы вместе намечаем места разведок. Гости сдержали свое обещание, и нужный транспорт стал поступать.

Мы с Афанасием Ивановичем продолжаем путь на оленях. На реке Бочере остались наши разведчики для проверки шурфовкой «верного места» Попова.

В узком ущелье среди черных сланцевых скал извивается горная речка. Начало декабря. Клубы пара с характерным для пятидесятиградусного мороза шорохом («шепотом звезд») вырываются изо рта и ноздрей бегущих мелкой трусцой оленей.

У меня на шапке, на воротнике и даже на ресницах от дыхания намерзли иней и лед. Иногда ресницы смерзаются совсем, и их приходится отогревать пальцами.

Давно уже зашло солнце. Правда, для нас оно и не всходило: из-за гор мы его не видели. Добросовестная луна ярко освещает дорогу. Мерзнет лицо. Беспрерывно приходится шевелить пальцами ног и рук, похлопывать рукавицами, чтобы окончательно не отморозить руки.

А мороз все крепчает. Дышать становится труднее. Выдыхаемый воздух вырывается с резким шумом. «Наверное, под шестьдесят», — мелькает мысль. Холод постепенно забирается под одежду, сковывает мускулы, пробирает до мозга костей. Щеки и нос нужно поминутно растирать, их невыносимо жжет морозом. Пальцы на ногах, кажется, промерзли насквозь и немеют. Тело охватывает какая-то исходящая изнутри дрожь. Постепенно все кругом бледнеет, мозг работает вяло и сонно.

Вдруг — ощущение укола иглы в большой палец ноги. «Прихватило палец», — лениво думаю я. Большим напряжением воли заставляю себя вскочить и некоторое время бежать рядом с нартой; сажусь вновь только для того, чтобы немного отдышаться. Раньше мне казалось, что коренные жители переносят холод легче, теперь же я понял, в чем дело. Афанасий Иванович и его спарщик-каюр почти беспрерывно бегут, греясь около нарт, изредка вскакивая на них, чтобы отдохнуть.

Наши нарты быстро мчатся вниз по речке. Яркая луна в полузакрытых глазах с обмерзшими ресницами двоится, троится и превращается в какое-то неопределенное светлое пятно. Туман усиливается. Вот впереди какая-то заминка. Со своей нарты я вижу только мелькание белых хвостов моей пары оленей. Олени начинают скользить и проваливаться сквозь тонкий лед в воду. «Наледь, и глубокая, не залила бы нарты, — тревожно проносится где-то в глубине сознания. — Надо слезть».. Но соскочить с нарты я никак не могу. Наконец олени каюра и Данилова останавливаются. Афанасий Иванович быстро соскакивает с полузалитых нарт на тонкий лед и по колено проваливается в воду.

— Хоп! Хоп! — кричат они с каюром якутом. Но у оленей ноги скользят, расползаются по гладкому льду под водой, и они падают. Я соскакиваю с нарты, предварительно обмакнув в воду ноги, обутые в торбаза, так, как поступали в подобных случаях герои северных рассказов Джека Лондона. Но прежде чем на обуви образуется спасительная ледяная корка, обжигающая холодом вода успевает дойти до ног. Ноги — как в ледяных колодках, я их уже не чувствую. Кое-как помогаю вытащить из наледи оленей, а потом беспрерывно бегу вслед за нартой. Только это спасает меня от окончательного отморожения ног, а вернее — помогло то обстоятельство, что от наледи оставалось пробежать всего лишь пять километров до ночевки.

Вот, наконец, и ночевка — десять заранее заготовленных шестов и место, расчищенное от снега.

Каюры распрягают и отпускают оленей кормиться, привешивая на шею более диким «чанчан» — метровые палки в виде галстуков. Я ставлю и натягиваю на шесты палатку. Разжигаю походную печку, употребляя для этой цели заранее наструганную из сухого полена стружку. Каюр молча приносит чайник, набитый мелким льдом.

— Надо строганинки с дороги покушать, — входя в палатку с тремя большими хариусами в руках, говорит Афанасии Иванович. Острым ножом он ловко срезает кожу с мерзлой рыбы обрезает ей плавники и быстро строгает от хвоста к голове по хребту и бокам. Тонкая, нежно-розовая завивающаяся стружка мерзлой рыбы падает в алюминиевую тарелку. Только сейчас я почувствовал, как голоден.

— Ну что ж, приступим? — Беру тонкую стружку, макаю ее в соль, и она тает во рту.

— Эх, с озерного чира строганины поесть бы, — мечтательно говорит Данилов, забирая с тарелки последний, еще не растаявший завиток рыбной стружки.

Я начинаю понимать, почему жители Севера считают это блюдо лакомством. И странно — стоит строганине растаять, как она превратится в скользкие, неаппетитные, невкусные кусочки сырой рыбы.

Печка-экономка гудит вовсю, распространяя благодатное тепло Занесены вещи. Мы сбиваем с обуви оттаивающий лед. Через полчаса, разогревшись, в одних рубашках, мы уписываем за обе щеки лепешки, заедая их кусками сливочного масла и запивая горячим крепким чаем. Лишь горящие лица да не оттаявшая еще обувь напоминают о дороге. У Афанасия Ивановича появляется благодушное настроение и желание поговорить со мной.

— В ноябре позапрошлого года, — рассказывает он, — я по этой дороге с уполномоченным ехал. Шибко мы торопились. Уполномоченному передали, что люди речной экспедиции утонули вместе с начальником. Катер их на порогах перевернуло. Осталось несколько рабочих. Нужно было их продуктами снабдить…

Очень спешили мы в тот день. Проехали десять кес [2] поздно вечером были уже в юрте старика Семена. А про Семена шла плохая слава: он скупой был, жадный и вороватый. Но дальше ехать невозможно было. Олени устали. Пришлось остановиться. Старуха Семена поставила на стол чайник. Мы выпили чаю, закусили хорошенько с дороги, угостили хозяев.