«Не иначе корреспондент, — догадался Синяев, — только откуда? Вроде у нас таких не было…» Пишущую братию он не любил, хоть люди среди журналистов попадались разные: один забегал на часок, а другой неделями вникал в дело, стараясь понять его суть. Но все равно Аркадия Викторовича раздражало их показное всезнайство.

Он заранее сморщился, глядя на гостя, но тот не смутился и, назвав московскую газету, заявил, что хотел бы ознакомиться не с деятельностью института вообще, а конкретно с проектом Синяева. Неопределенно намекнул, что ему так «порекомендовали».

Это уже меняло дело. Синяев коротко рассказал о своем плане.

— Простите, — перебил гость, — а почему, собственно, вы так легко отказались в пользу Ремезова? Вы твердо убеждены, что море северянам не нужно?

— Я ни от чего не отказываюсь и ни в чем не убежден, — раздраженно ответил Синяев, — я просто хотел бы разместить на данной территории максимальное число людей.

Аркадий Викторович чувствовал, что корреспондента что-то не удовлетворяло в его словах, и постепенно все больше раздражался.

— Вас, видимо, полностью проинформировали о проекте Ремезова? Так вот. Эстетика, романтика, алые паруса, красоты моря — все это очень хорошо. Но мой уважаемый коллега в своем романтическом взлете, кажется, забыть изволил, что место сие все же не пусто, оно занято индивидуальными застройщиками, владения которых пойдут на снос. Куда прикажете девать этих людей? Между тем имеется совершенно свободное пространство на вершине берегового кряжа. Товарищ Ремезов предлагает там воздвигнуть монумент покорителям Севера и гостиничный комплекс с обзорной террасой вокруг. А я смотрю на дело с точки зрения сегодняшних нужд — когда нет черного хлеба, о булках не мечтают. Потому мной и предлагается массив пятиэтажных жилых домов серии 1-464. При них — обслуживающий комплекс. Экономичность такого рода застройки доказана практикой, кроме того, выигрывается время: так мы скорее разрешим проблему переселения. Что ж до моря и его красот, то любители могут ходить к нему по-прежнему, а другие точно так же, как прежде, обойдутся без него. По-вашему, это не логично?

Корреспондент оживился: его перо уже не повисало вопросительно над страницей, он едва успевал записывать все, что говорил Синяев.

Когда корреспондент наконец ушел, Аркадий Викторович заметил, что в комнате находится Гольцев.

— Признаюсь, что даже я на этот раз слушал вас не без интереса, — небрежно заговорил Гольцев. — Жаль только, что все необходимые слова пришли к вам поздновато. Но ничего, мы еще повоюем. Вы помните — за мной обещанный вечер в ресторане. Так — как?

Вечером они сидели в укромном уголке все того же ресторана «Арктика». Было время, когда официантки побойчее перестают давать сдачу, а посетители уже никого не видят и не слышат, кроме самих себя. Табачный дым клубился между колоннами, как в древнем храме, а вместо песнопений готовый на все оркестр неблагозвучно исполнял «Эти глаза напротив». Оба выпили изрядно. В голове Синяева слабо бродила мысль о крепком черном кофе и уходе домой. Но Гольцева словно и водка не брала: сощуренные ледяные глаза по-трезвому ничего не упускали из виду.

Он закурил сигарету, затянулся неторопливо. Глаза его уставились на Синяева с каким-то внезапно вспыхнувшим сомнением.

— Можете благодарить судьбу за то, что она вовремя поставила меня на вашем пути. Но если бы знать, что впереди? Неужели я опять… Хотя нет… Я вас поддержу, несмотря ни на что. А Ремезова не мешает проучить — зарвался.

— О чем вы говорите, не слышу? — почти заискивающе спросил Синяев.

Его угнетал тяжелый, пронизывающий и невидящий взгляд Гольцева.

— Да что толку, если вы и услышите? — ответил тот снисходительно. — Теперь все равно отступать поздно. Я говорю, что мне не нравится, просто-таки не нравится лицо этого Ремезова. Такие всегда прячут козырей в рукаве. Но я-то знаю, на чем он собирается играть! Так… я вижу, что с вас, коллега, вполне довольно.

Гольцев оглянулся, ловко поймал за край фартучка убегающую официантку:

— Кофе и расчет, девочка. Быстро.

На светящейся изморозью улице они расстались. Гольцев неуловимо быстро исчез в мерцающем облаке, окутавшем дома и деревья. Синяев сейчас же забыл о нем, как будто сбросил с плеч тяготивший груз.

Улица радовалась. Из лучистой мглы слышался смех, его то и дело толкали бегущие куда-то группы девушек. Разноцветные окна домов казались гирляндами праздничных огней. Но облегчение не приходило. Тяжело переводя дыхание, запоздало огрызаясь на прохожих, спешащих мимо, он брел вверх по улице, к знакомому парадному с вечно открытой настежь дверью.

Жизнь в доме Гордеевых начиналась спозаранку. Ксения Максимовна вставала еще до света, бесшумной тенью скользила по тесной кухоньке, готовила детям завтрак. Им всем на занятия идти: одним — в школу, Генке — в техникум. За дверью простуженно тявкала Жучка, дверь отворялась, и в кухню, согнувшись, входила высокая костлявая Фая-молочница. Молча ставила на стол литровую банку с парным молоком.

— Чайку горячего на дорожку? — спрашивала Ксения Максимовна.

— Плесни, плесни, студено на дворе-то, ох студено! — качала головой Фая, обеими руками беря горячую кружку. Она торопилась на базар — занять место получше. За дверью ждали ее санки с бидонами и крынками. Зине долгое время было непонятно, чего ради эта скуповатая и недобрая на вид баба каждый день приносит Гордеевым то молоко, то сметану, ничего не беря взамен?

А вечерами шли другие. Зина только удивлялась, как умудряется Ксения Максимовна помнить их всех?

— В интернате-то была? — отчитывала она вертлявую бабенку с синими следами татуировки на руках, — Не была? Да не прячь глаза-то, вижу ведь! Эх, совести у тебя, Настасья, нету: такой сын растет, а ты что? Все гуляешь?

Или молча выносила и передавала не по-колымски легко одетой женщине теплые детские вещи.

— Только приехали. О морозах наших не подумали. В дороге поиздержались, а зарплата когда еще будет? Пусть носят… — объясняла она Зине. — Мы и сами-то попервоначалу такого бы горя хватили, кабы не добрые люди.