— Ната, но при чем тут Болгария?

— Ах, да я же не про Болгарию — откуда ты взял? Впрочем, если не интересно, можешь не слушать, никто не заставляет, — она пошла к буфету, сердито стуча каблуками.

Но через минуту успокоилась. Он молчал, словно и не начинал разговора, но она не обратила на это внимания, ее мысли текли по своим маленьким руслам.

— А я точно слышала, что с Нового года никаких северных надбавок не будет, — журчала Наташа, расставляя на столе бокалы из мыльно-радужного стекла. — Начальству все равно — накопили, а мы что делать будем? Работаешь, а потом хоть по миру иди!

— Да брось, Ната, ну кто и зачем станет отменять надбавки? Это же просто невыгодно, должна и сама понимать. А болтают об этом лет десять… — сказал он устало.

— Болтают! Точно не знаешь, что с болтовни все и начинается! — Она неловко задела салатницу с помидорами, соус запачкал платье. — Ну вот, теперь еще и платье испортила, что за жизнь такая: ни в чем мне не везет! Да не смотри на меня, я сейчас… — И она убежала переодеваться.

Он остался один на один с ее вещами. Мерцал в полумраке хрусталь в серванте, на ковре юноша с неразличимым лицом протягивал руку венецианке, ледяной глыбой высился в углу холодильник. И каждая вещь упрекала безмолвно: «Посмотри на нас, мы же куплены для семейного гнезда. Сколько еще ты будешь ходить сюда просто так?»

Наташа появилась в еще более узкой, чем платье, юбке. Присела возле него на диван, потерлась щекой о плечо.

— Не соскучился? — спросила с многозначительной протяжностью и странно скосила глаза. Он не удивился, только улыбнулся чуть заметно. Все это означало, что Наташе опять понравился какой-то заграничный кинофильм, она посмотрела его раз пять и сейчас воображает себя его сокрушительной героиней. Эта ее детская черта обычно трогала Александра Ильича, но сегодня раздражала.

— Я не просто соскучился. Я устал, — ответил он вполне искренне. — Сам не знаю отчего. Как-то все смутно, Натка…

Но она уже встала и зачем-то опять побежала к буфету, потом на кухню.

Он подошел к окну и распахнул форточку. Запах большой воды, рыбы и ветра сейчас же наполнил комнату, взбудоражил нервы. Если бы можно было распахнуть окно и пустить море сюда, под тихий розовый свет торшера! Но окно летом и зимой закрыто наглухо.

Наташа вернулась из кухни сияющая:

— Уговорила-таки. Завтра едем с Марьей Семеновной. Будет и у меня нерпа, не только вашим девочкам форсить!

— Это ты все о шубе? — равнодушно осведомился Александр Ильич, берясь за бутылку.

— А о чем же еще?! Что ж я — хуже людей?! Я, слава богу, не нищая!

Пробка заупрямилась, он сделал вид, что занят только ею, и промолчал. Наташа в пятнистой нерпичьей шубке! Бочонок, на котором сию минуту лопнут обручи, — вот что это такое. Но все аргументы были давно исчерпаны, ведь этого требовала мода.

— Осторожно, не попади на обои! — успела таки предупредить Наташа, и пробка полетела в потолок. Он налил шампанское в бокалы.

— Цепочка, цепочка, это на счастье! — ахнула Наташа, разглядывая свой бокал на свет.

— Конечно, на счастье, — согласился Александр Ильич.

В доме Синяевых было два рода вещей. Одни хранились, другие служили хозяевам. Первые преобладали. Всегда казалось, что люди в этом доме или только что приехали, или собираются уезжать. Стояли в углах вперемешку с лыжами свернутые в трубку ковры. В первой комнате возле двери прятался в ящике холодильник, громоздились сундуки, до одышки объевшиеся отрезами и посудой… А людям служили совсем другие вещи — колченогие столы, липучие табуретки, кровати, где провисшая сетка касалась пола… По стенам лепились коврики с джунглями и лебедями, обрывки выцветшей декоративной ткани. С кухонного стола никогда не исчезала горка немытой посуды, которую брезгливо обнюхивала серая кошка с обмороженными ушами. Возле пыльного окна пытался расти столетник, но и у него вместо листьев торчали только мясистые обрубки.

Утром Аркадий Викторович проснулся от едкого запаха сбежавшего молока. За окном холодело лишенное красок небо. На его фоне четко выделялись черные крыши домов, шагающих вверх по склону. Новых и старых. Дальше — сломанные ветром столбы дыма над трубами электростанции. Все до того привычно, что глаза перестали замечать, что там, за окном…

— Туся! Молоко!

Сейчас же в другой комнате завозились, зашуршали и, наконец, ноги в шлепанцах протопали к двери. Жена пошла на кухню.

Она так и не стала взрослой. В детстве за нее все делали другие. В юности — тоже.

Все это кончилось после замужества. Она осталась одна среди вещей, которые ее не слушались. Она боялась их, и на лице у нее навсегда застыло растерянное, молящее о помощи выражение. Но муж ничего не замечал, ему было не до того, а дочь Нина, такая же, как мать в молодости, голубоглазая и хрупкая, или часами валялась на диване с книгой, или без конца накручивала и расчесывала свои тонкие пепельные волосы.

Туся остановилась возле постели. Рваный халат накинут на скомканную ночную рубашку. Ноги сунуты в мужнины шлепанцы. На оплывшем лице медленно моргают слинявшие голубые глаза.