– Назад, дон Джоффре! – прокричал знакомый голос.

– Микелотто? – пропищала я, задохнувшись.

Носильщики паланкина в испуге остановились, хотя паланкин не опустили. Микелотто осторожно поставил меня на землю под охи и ахи толпы, которая словно наблюдала за выступлением акробатов.

– Какого дьявола?.. Да она… могла бы… – Дон Джоффре, красный как рак, все еще с обнаженным мечом, сдерживал своего коня рядом с лошадью Микелотто и злобно поглядывал на него. Он был на голову выше оруженосца своего брата и гораздо знатнее, но с первого взгляда было ясно, кто тут владеет ситуацией.

– Она не собиралась делать ничего дурного, – произнес Микелотто, и дон Джоффре отвел взгляд. Потом он убрал в ножны меч, повозился с поводьями, развернул коня и вернулся в конец колонны. Микелотто улыбнулся мне, продемонстрировав ряд неровных коричневых зубов. – Ребенок не пострадал?

Джироламо басовито ревел, успокаивая свою мать, что с ним все в порядке. Я кивнула.

– Спасибо. А Чезаре?.. – Я принялась трясти Джироламо, чтобы он замолчал и дал мне возможность услышать ответ.

Красное лицо Микелотто посерьезнело.

– Вы помогли донне Лукреции. Поможете и ему.

– Микелотто, я не… она все равно бы поправилась, наверное.

– А он по-другому считает. Пусть он на вас взглянет. – Микелотто наклонился из седла и приподнял занавеску в окошке. Все это он проделал с невыносимой медлительностью, солнце пересекает небо и то быстрее, поэтому момент, когда я смогла заглянуть в темную глубину паланкина, настал неожиданно, точно так солнце исчезает за горизонтом.

В нос мне ударило зловоние, тошнотворная смесь телесных выделений и затхлости. А еще пахло старой псиной. Как всегда, рядом с ним был его слепой пес. С трудом верилось, что человек или животное могли дышать таким воздухом. Из темноты появилась рука и схватила меня за шаль. Изможденная рука, кожа да кости, словно у призрака, не нашедшего покоя. Затянув меня в свою душную, кроваво-темную норку с ужасным зловонием, он прошептал:

– Лючия. Ты пришла спасти меня. Как прежде. Теперь все будет хорошо.

Тут его подкосил очередной приступ рвоты.

Я мельком увидела его лицо, когда он откинулся на подушки. Чезаре улыбался. Его улыбка привела меня в ужас. Я не могла вынести бремя его доверия. Потом сообразила, что это вовсе не мое бремя.

– Кто такая Лючия? – спросила я Микелотто, когда он провожал меня в конец процессии, чтобы усадить в карету.

– О, это просто имя. У него путается сознание. Торелла выкачал из него столько крови, что вряд ли ее теперь хватает для остроты ума. Вы ведь знаете, Чезаре и… женщины. – Вид у него был смущенный.

– Микелотто, с чего вдруг вы решили проявить ко мне такое благодушие?

Он показал кивком на Джироламо, которого теперь заинтересовали солнечные блики, игравшие на сбруе и оружии.

– Его сын – мой сын, – произнес он, и я готова была его обнять; если Микелотто не сомневался, кто отец Джироламо, значит, и Чезаре не сомневается. – Сюда, – сказал Микелотто, останавливая коня рядом с каретой, запряженной шестеркой превосходнейших серых скакунов. – Здесь вам найдется местечко.

Я открыла дверцу и услышала женский голос:

– Что происходит? Почему мы остановились? – Голос был сильный и низкий, почти мужской; видимо, дама привыкла на каждый вопрос получать ответ.

– Дон Сесар желает, чтобы эта дама присоединилась к вам, донна Ванноцца, если не возражаете.

– Возражаю я или нет, моему сыну неважно, ведь дама уже садится в мой экипаж. Неужели близость к смерти не научила его ни малейшей покорности?

– Я должен вновь запустить процессию, мадам. Дон Просперо Колонна не будет ждать нас вечно. Примите мои заверения во всяческом уважении, монна Виоланта. – Он поклонился и уехал, выкрикивая на ходу команды.

Итак, мне предстояло отправиться в путь с матерью моего возлюбленного, грозной Ванноццей деи Каттанеи, дух которой оказывал большее влияние на жизнь в Санта-Мария-ин-Портико, чем, наверное, лично ее присутствие. Какая мать просто передает свою единственную дочь на попечение другой женщины и не принимает никакого участия в ее воспитании? Она часто навещала сыновей, а они приезжали к ней, но пока я жила во дворце, ее нога ни разу не переступала порога этого дома. Размышляя над этим, я сохраняла на лице подходящее выражение, сидя напротив монны Ванноцци.

– Привет, Виоланта!

– Джованни! – Хотя я никогда не питала особую симпатию к этому ребенку, я повернулась и обняла Дитя Рима с таким порывом, что чуть не задушила.

– Осторожнее, – сказал он, отстраняясь и проверяя перо на шапочке, – не сломала перо? А где Лукреция?

– Святой Иисус, Мария и Иосиф, – произнесла монна Ванноцца, – та самая иудейка. Значит, правду о тебе говорят.

– Я родилась иудейкой, но потом меня крестили, мадонна, – проговорила я, обескураженная подобным недружелюбием. Наверное, она одна из тех, кто не доверяет новообращенным. Всем известно, что она набожная женщина.