Новый понтифик быстро вернул Чезаре все титулы, однако заупрямился, когда настала пора позволить ему вернуться в Рим. Он сожалел, что не может гарантировать герцогу безопасности, и никогда не простит себя, если ненароком подвергнет риску любимого сына его святого предшественника.

– Хотя и здесь я вряд ли в безопасности! – бушевал Чезаре, отчего кухонная челядь спешила укрыться по углам.

Он учил Джованни, как убивать лангуста, а тот, кто принес их дюжину в бочонке с водой с озера Браччьяно, рассказал Чезаре о слухах. Мол, Гвидобальдо, герцог Урбино, пытается собрать армию, чтобы двинуться на Непи. Чезаре всадил нож в голову лангуста, потом ловко повернул лезвие так, что оно оказалось на середине панциря. Лангуст слабо шевелил клешнями. Джованни наблюдал за происходящим с открытым ртом, глаза его округлились, как плошки.

– Надо действовать быстро, как видишь, иначе ничего не получится.

– Вероятно, тебе следовало бы поехать в Романью, – произнесла я, подхватив намек.

Чезаре разрезал лангуста.

– Ну вот, – сказал он мальчику, – теперь нужно почистить. Желудок и все черное из хвоста. Так поступил бы трус, – обратился он ко мне.

– Или тот, кто обладает благоразумием. Соберешься там с силами и вновь двинешь на Рим.

– Женщины ничего не понимают. Нет, Джованни, это икра. Тебе придется научиться в этом разбираться, иначе из тебя не получится успешный ухажер. – Чезаре посмотрел на меня и усмехнулся.

Во мне что-то оттаяло. Я любила его за хладнокровие, за то, что он всегда мог меня рассмешить, и я знала, что никогда его не покину.

Папа Пий на самом деле быстро передумал, хотя для нас, наблюдавших, как Чезаре мается в Непи, ожидание казалось бесконечным. Он был нашим солнцем и луной, и его дурное расположение духа сказывалось на нас, как перемена погоды. По-прежнему стояла золотая, красивая осень, но мои кости ныли от тревоги, словно в зимнюю стужу. Я теряла терпение с Джироламо, сопротивлявшегося любым моим попыткам отнять его от груди, к тому же у него резались зубки. Однажды его плач довел меня до такой крайности, что я прикрикнула на него, но позднее, полная раскаяния, сдалась и приложила к груди. Мона Ванноцца считала, что мне следует передать его кормилице Камиллы. По ее словам, я впала в зависимость от своего ребенка, как некоторые люди становятся зависимы от опия. Не стану повторять то, что я высказала ей в ответ, поскольку до сих пор стыжусь своих слов.

Однажды, прогулявшись среди холмов позади замка, где я пыталась успокоить нервы и отвлечься от боли в груди, я встретила дона Джоффре в воротах со связкой писем. Он всегда первый выходил к гонцам, почти ежедневно прибывавшим из Рима, Феррары или французского двора, и всякий раз надеялся получить письмо от беспутной принцессы Санчи, но его неизменно ждало разочарование. Сегодня, однако, его узкая физиономия сияла улыбкой, открывшей три редких зуба и дырку, где когда-то находился четвертый, потерянный в драке.

– Наконец-то он решился! – крикнул Джоффре, размахивая пергаментом с папской печатью. – Чезаре убедил старого козла позволить нам вернуться домой.

– Я бы хотел, чтобы ты не читал моих писем, братик. – Чезаре, раздетый по пояс, тащил за собой по пыли старый тупой палаш. Он говорил спокойно, но сверлил дона Джоффре неподвижным, как у змеи, взглядом.

– Я… я решил, что ты, вероятно, отдыхаешь. Не желал тебя беспокоить по пустякам.

– А я упражнялся с Микелотто. Нужно вернуть себе силы, если я снова буду гонфалоньером. – Его грудь все еще сохраняла следы ледяной бани, участки мертвенно-белой сморщенной кожи, где не росли волосы, словно тот кубок, который я когда-то ощупывала пальцами, сначала разбили, а потом плохо склеили. – Дай мне письмо.

Джоффре повиновался. Чезаре встряхнул скрученный пергамент, быстро прочитал, и его губы растянулись в тонкой улыбке.

– Он написал старику Пикколомини, что умирает, – пояснил мне Джоффре. – И молил, чтобы ему позволили вернуться домой и спокойно умереть. Старый дуралей ему поверил и даже заявил феррарским послам, что, вопреки своим прошлым убеждениям, ощущает теперь к герцогу глубокую жалость. – Джоффре отвратительно захихикал.

– Придержи язык, а то мелешь чушь, как девчонка!

– Его Святейшество будет очень удивлен, когда увидит вас, господин, – произнесла я. – Приятно удивлен, я уверена.

– Да, но умереть можно по-разному, Виоланта.

Недавно я вспомнил то место среди ягодных кустарников, где когда-то мы прятались и я раздавил божью коровку, пребывая в уверенности, что мне никогда не понадобится ее крошечная удача.

От каждого способа умереть найдется своя защита.

Рим наводнили враги Чезаре, стервятники, как он их называл, слетевшиеся поклевать его труп. Они стали еще опаснее, почувствовав, что им грозит голод. Как только мы вернулись во дворец Сан-Клементе, Чезаре редко покидал его, и лишь днем. Главные ворота оставались заперты и забаррикадированы, и, несмотря на протесты Ватикана, а также всех знатных римских семейств, снаружи на площади выставили ряд мелких пушек, вынуждавших ломовых извозчиков выбирать другие маршруты через шумные лабиринты Борго. По приказу Чезаре сколотили деревянные лестницы и подняли на веревках на садовые стены, от чего те стали похожими на корабль, готовый к абордажу. Бечевник, пролегавший между дворцовой территорией и Тибром, патрулировали люди с собаками. Вскоре поступило несколько жалоб от владельцев барж, чьи лошади были разорваны на куски. В самом саду Чезаре перевел своих любимцев-леопардов на свободные поводья, а после путешествия из Непи, когда зверей растрясло на разбитых дорогах, они были крайне раздражены.

Он не расставался с оружием ни на минуту, даже, как уверяли те, кто мог знать или не мог знать, спал с мечом на подушке. Начал носить перстень, который я прежде не видела: под камеей, служившей крышкой, пряталось крошечное углубление. Там, по слухам, хранился легендарный яд – кантарелла. Мы часто смеялись по поводу кантареллы, которую якобы изобрела донна Лукреция, желая расправиться со своим первым мужем, Джованни Сфорца.

– Что ж, – бывало говорил Чезаре, – такой слюнтяй, как Сфорца, мог бы погибнуть и от лопнувшего гриба-дождевика. – Но теперь, думая о том времени, не припоминаю, чтобы он отрицал существование яда.

Глядя на Чезаре, я пыталась понять, кого он собирается отравить этим ядом – себя или своих врагов. Тонкая кожа вокруг глаз стала походить на заляпанный чернилами пергамент, а веки сморщились от усталости, как у глубокого старика. Морщины, словно шрамы, пролегли от носа к уголкам рта. Сомневаюсь, чтобы Чезаре спал, даже когда удалялся на покой с первыми лучами рассвета и ударами колоколов, призывающих к заутрене. У него было слишком живое воображение, и ни обнаженный меч на подушке, ни вооруженная охрана у дверей и окон не могли защитить его от всех ужасов, которые роились у него в голове. В каждом темном углу ему грезилось предательство, одиночество, соблазн умереть. Наверное, для таких минут у Чезаре были женщины, но теперь я понимаю, что они ничем не могли ему помочь, скорее наоборот.

Однако для внешнего мира он по-прежнему носил улыбчивую маску оптимиста. Работников, соорудивших съемные деревянные лестницы и проверивших дворцовые стены на наличие слабых мест, оставили, чтобы возобновить работы по переделке здания, заброшенные в связи со смертью его отца. Куда бы ни направлялся Чезаре, за ним тенью следовал подрядчик с ворохом затертых чертежей и бесконечной чередой вопросов насчет теплых полов в конюшнях, систем слива для отхожих мест, окон в библиотеке и механизмов разворота для вращающейся студии, чтобы не упускать из виду солнце. Казалось, сам дворец заражен непостоянством, как и его обитатели. Можно было зайти в комнату, а уже на следующий день там оказывалась гора битого кирпича. Стены появлялись и исчезали, потом вновь возникали, уже в других местах, точно исполняя странный, медленный, пыльный танец. С потолков свешивались люстры венецианского стекла в льняных саванах, напоминая куколки гигантских мотыльков. При одном свете фигуры на незаконченных фресках приобретали энергию Адама, с трудом вылезающего из грязи, а при другом превращались в призраков на бледной штукатурке. Дом дышал известковыми испарениями, попадавшими в горло и вызывавшими жжение глаз.

Пока строители, маляры и плотники перестраивали замок, Чезаре тоже трудился в поте лица над своим истощенным телом. Он ежедневно боролся с африканским исполином, которого специально держал для этой цели, часами стрелял по мишеням из лука и аркебузы или фехтовал со своим наставником. Организовал соревнования по кальчио среди охранников и дворцовой челяди, сам стал капитаном одной команды, а дона Джоффре, который пыхтел, ворчал и постоянно прикладывался к фляжке с граппой, поставил во главе второй. Вскоре Чезаре решил, что игрокам следует закалить ноги и играть без обуви, поскольку как только совершится коронация нового понтифика, они двинутся маршем обратно в Романью под знаменем папского гонфалоньера. Он уже отправил Микелотто с авангардом в Рокка-Сориана.

Наши запасы мазей для порезов и мозолей быстро закончились, все лишние сорочки и поношенные рубашки были порваны на бинты, а главный конюший сомневался, что, когда настанет пора, он сумеет раздобыть достаточно мулов и повозок для переправки охромевших на север. Да и что это за воины, если они совершают походы в повозках с перевязанными, как у китайских куртизанок, ступнями? Здоровье людей также расшатывалось из-за множества заключаемых пари, приводящих к обвинениям в купленных матчах и дракам, и как следствие – трещины в ребрах, сломанные носы и один тяжело раненный, который чуть не умер из-за удара ножом в грудь.

В конце концов его денщик, не переставая качать головой и ворчливо сомневаться, все ли в порядке у герцога с мозгами, попросил меня уговорить Чезаре прекратить игры, так как ему, денщику, это не по силам. Единственное, что было постоянным в этом изменяющемся мире, огороженном высокими глухими стенами Сан-Клементе, – полное отсутствие каких-либо отношений между мной и Чезаре, круг вопросов, не заданных и оставшихся без ответа. Со стороны могло показаться, что у нас с ним роман.

– Поговорите с Чезаре, он вас послушается, – говорили люди, и мне хотелось им верить.

Он гулял в саду. Я его не видела, когда посмотрела в сад сквозь щелку двери из зала на первом этаже, но знала, что он там, из-за большого количества охраны, несшей караул среди статуй и подстриженных деревьев. За Чезаре хорошо присматривали, будто он нуждался в этих людях, превратившихся в его тень, чтобы доказать самому себе, что он жив. Я осторожно приоткрыла дверь, велев себе не глупить. Если гвардейцы Чезаре стояли спокойно, значит, леопардов посадили на цепь. Едва я шагнула под крытую арку, как один человек резко обернулся, схватившись за эфес меча. Его рука, насколько я успела заметить, была перевязана и сквозь бинты проступила кровь.

– Это я, Виоланта, – громко произнесла я, хотя в горле пересохло от страха встречи с леопардами.

– Он в розарии, – сказал охранник и хотел что-то добавить, но передумал и отвернулся, уставившись на огород, обсаженный персиковыми деревьями. Плоды с них никто не собирал, они валялись на земле и гнили, облепленные осами. Осторожно шагая, чтобы не наступить на леопардовый помет со зловонным и прилипчивым запахом, я прошла в розарий.

Чезаре сидел на земле, прислонившись к плинтусу мраморного бюста Цицерона. Припозднившийся комар устроился на благородном лбу оратора, слепые глаза которого смотрели в никуда над головой Чезаре, а губы были сжаты в стойком неодобрении. Точно так он, наверное, взирал на Цезаря в свое время. Приблизившись, я увидела в руке Чезаре длинный испанский нож с тонким лезвием. Оно было темным от крови. Кровь запеклась и на его запястьях, и на манжетах из фламандского кружева. Я шумно выдохнула, словно от удара в грудь. Мне показалось, он мертв: вернулся его демон, взял нож и пырнул в живот.

Я не могла пошевелиться. Что делать? Позвать охрану? А если они решат, будто я его убила? Или это сделал один из них? Не все они побывали вместе с нами в Непи. Тех, кто остался здесь, могли легко перекупить враги Чезаре, когда он лежал на смертном одре. Следы. Я должна поискать следы на земле, усыпанной лепестками отцветших роз.

Я стояла, оцепенев от нерешительности, но тут Чезаре повернул голову и посмотрел на меня.

– Виоланта, – вяло произнес он, без всякого интереса, точно я была неизбежностью.

Я вздрогнула от облегчения. Не помню, как оказалась на коленях рядом с ним и принялась трясти его за рукав дрожащими неловкими пальцами.

– Мне показалось, ты умер. Я пришла поговорить с тобой о кальчио, а тут… Откуда столько крови? Ты ранен? Что случилось? – Вопросы сыпались один за другим, такие же бессмысленные, как крик осла.

– Тиресий. – Чезаре указал подбородком куда-то перед собой. У его ног лежала бесформенная масса белого меха и окровавленной плоти, почва вокруг была алой от крови.

– Тиресий?

– Он забрел сюда, старый бедолага, и попался в лапы леопардов. Когда я его нашел, помочь ему уже было нельзя. Мне пришлось… – Чезаре полоснул ножом воздух у самого горла, чуть не коснувшись бороды.

Я взглянула на мертвого пса, увидела разрез, чистый и ровный, среди ошметков мяса и меха, оставленных когтями леопардов.

– Ты не позволил ему страдать. И он был очень стар.

– Родился в тот же месяц, когда отца сделали понтификом. – Чезаре говорил глухо, словно сдерживал рыдания. Глаза у него были красные, впрочем, у всех обитателей дворца были такие же красные глаза от сырой извести. – Мне следовало сразу утопить его, но я подумал, что из слепого щенка может вырасти славный охотник за трюфелями. У слепых обостренное обоняние, поэтому я его оставил. И он оправдал мои ожидания.

– Ты подарил ему хорошую жизнь. Старики уходят. Мы продолжаем жить. Таков порядок.

– Да. – Чезаре вздохнул, и этот вздох, видимо, привел его в чувство. Он вытер лезвие ножа о рукав и наклонился вперед, чтобы сунуть его в ножны, прикрепленные сзади к поясу, затем осмотрел с легким раздражением свои окровавленные руки и грязные манжеты. – Я собирался пойти к вечерне с матерью. Пожалуй, следует переодеться. Попрошу Бернардино спроектировать ему надгробие, – добавил Чезаре, поднимаясь с земли. Он и меня потянул за собой, оставив на моем рукаве крошечные пятна собачьей крови. – Бернардино уже рисовал Тиресия, изобразил его на большой фреске над входом в Сала-деи-Санти, там, где я представлен императором, а Лукреция – святой Екатериной. Тиресий с обожанием, на какое способен только слепой пес, смотрит на Хуана, а тот сидит на коне. – Он рассмеялся. Я ответила осторожной улыбкой, поскольку до сих пор не знала об истинных чувствах Чезаре к своему убитому брату.

Он пристрастился регулярно посещать мессу, чаще всего в компании с матерью, в ее семейной часовне при Санта-Мария-дель-Пополо, где был похоронен Хуан. В объявлениях на Пасквино выдвигалась версия, мол, близость к смерти обострила его совесть. Люди Чезаре срывали записки со статуи и сжигали перед толпой, собиравшейся на площади каждый день, чтобы обсудить последние сплетни. Не знаю, делалось ли это по приказу Чезаре, или он сам не подозревал о происходящем.

Однажды утром, когда я сидела в саду с Джироламо и любовалась, как он пытается самостоятельно перевернуться на животик, до меня донесся из дома разговор на повышенных тонах:

– Но если я сейчас оставлю грунтовку, она высохнет, и тогда придется переделывать всю стену заново, прежде чем я смогу начать.

Я узнала мантуанский акцент маленького живописца, Бернардино, призванного в Рим монной Ванноццей для отделки стен в часовне Чезаре.

– Сначала – Божье дело.

– Живопись и есть Божье дело. Как иначе ваша паства поймет, о чем вы лопочете по-латыни, если у них не будет картин перед глазами?

– Ваши фрески, сир Бернардино, прекрасны, но вы должны признать, что желание герцога исповедаться едва ли не чудо.

– Я бы поостерегся с подобными заявлениями.

– А вам нужно поостеречься с тем, что вы слышите, поскольку вас не защищают стены исповедальни и в Риме найдется немало людей, готовых пойти на все, лишь бы узнать, о чем говорит на исповеди герцог. Стена с испорченной грунтовкой будет иметь для вас меньше последствий, чем, например, раздробленные пальцы.

В эту секунду, издав победное бульканье, Джироламо наконец перевернулся на живот и заулыбался, прижавшись щекой к расстеленному одеялу, а когда я вновь прислушалась к спору, те двое успели уйти. Но их слова я запомнила, как и многозначительные паузы между ними, и я не могла не удивиться, как Чезаре решился нарушить молчание, о чем же он будет говорить на исповеди.

И точно, следующие дни Чезаре вел себя как человек, сбросивший тяжеленное ярмо, хотя в глубине души я верила, что он взбодрился из-за того, что вновь несет какую-то ответственность, а вовсе не из-за ее отсутствия. После коронации новый Папа Римский, как и обещал, вернул Чезаре белое копье гонфалоньера и звание генерал-капитана армии. Хотя Орсини со своими сторонниками по-прежнему шныряли на границе Борго, как волки кружили вокруг костра, Чезаре объявил, что устроит праздник и поблагодарит тех, кто поддержал его в трудные времена. Строители и декораторы теперь работали круглые сутки, молотки стучали, как огромные сердца, новые мраморные полы мерцали при свете факелов, и повсюду в воздухе нависла пыль, приглушавшая сияние звезд и луны.

Говяжьи и свиные туши, косяки разнообразнейших рыб, горы битой дичи – все исчезало в кухнях. Из марципана изготовили даже папскую тиару с засахаренными фруктами в виде драгоценных камней. В обеденном зале, несмотря на присутствие плотников, работавших на лесах, воздвигли огромную пирамиду из золоченых утиных яиц. Этот десерт был покрыт стружкой не менее густо, чем золотом, хотя потом оказалось, что его съела кухонная челядь, а этот народ жаловаться не привык.

Шеф-повара, предложившего ароматизировать масло трюфелями и потушить на нем зайчатину, сразу уволили, поскольку Чезаре давно объявил, что больше не притронется к трюфелям после смерти Тиресия. Наняли нового шефа, а тот принес с собой небольшую деревянную шкатулку для специй, которую никогда не выпускал из виду. Мальчишка, поставленный вращать вертел, сразу приглянулся новому повару и утверждал, что тот, прежде чем лечь спать, привязывал шкатулку к груди кожаным шнурком, «совсем как иудей со своими шкатулками заклинаний на голове и руках». Поползли слухи, будто в шкатулке хранятся какао-бобы, высоко ценимые дикарями Нового Света, которые использовали их в религиозных церемониях. Это породило другой, более мрачный слух, что Чезаре намерен скрыть в бобах яд, а так как никто не знает, каковы они на вкус, то никто не сможет сказать, что они отравлены.

Однако сам Чезаре прежде никогда не выглядел таким добродушным. Он руководил домом со вкусом и хорошим настроением, дипломатично улаживая споры между капризными поварами и вздорными живописцами. Прослушивал музыкантов и набирал новых рекрутов в папскую армию, часами совещался с доном Джоффре за кувшином крепкого вина своего любимого сорта из Авиньона, придумывая зрелищные представления, чтобы поразить гостей.

Однажды нас всех собрали на такое развлечение в обеденном зале, забитом до отказа строительными лесами, верстаками и горшками с краской. Чезаре с братом забрались на платформу, подвешенную на потолочных блоках, и после нескольких поворотов лебедки поднялись немного над зрителями, чтобы все их хорошо видели. С собой они взяли мелкое блюдо, установленное над жаровней, и несколько кроличьих тушек, выпотрошенных и нафаршированных. Джироламо, заразившись всеобщим возбуждением, пищал и извивался у меня на руках, как поросенок. Я давно оставила попытки крепко пеленать его, потому что он начинал кричать и не замолкал до тех пор, пока его не развязывали. Монна Ванноцца могла бы вернуться к себе домой теперь, когда Чезаре подтвердил свое звание гонфалоньера, однако предпочла остаться в Сан-Клементе. Она бросила в нашу сторону хмурый взгляд, но ее сразу отвлекли проделки сына.

Джоффре положил одного кролика на блюдо. Зрители притихли. Тушка зашипела, запахло жареным мясом, и этот аромат смешался с запахом краски, опилок и немытых тел. Зрители зашумели, как волны прилива. Джоффре повернулся к Чезаре, у которого был озадаченный вид и он проводил рукой по густой темной шапке отросших волос – видимо, от расстройства. Он пробормотал несколько слов Джоффре, тот взял щипцы и собрался вынуть кролика из блюда, но удивленные возгласы из первых рядов заставили остальных встрепенуться и вытянуть шеи, чтобы лучше все рассмотреть. Зажав ребенка одной рукой под мышкой, другой я уцепилась за шест, привстала на крестовину и устремила взгляд поверх голов.

Кролик подскакивал на блюде, как пойманная рыба, его живот конвульсивно дергался, заставляя приподниматься и опускаться лапы, что создавало сумасшедшее впечатление бега. Джоффре дико захохотал и даже подпрыгнул от восторга. Платформа слегка качнулась, и в толпу полетели горящие угли. Чезаре, держась за веревку, чтобы не упасть, улыбался как мальчишка, увлеченно отрывающий крылышки у мухи.

Раздался громкий хлопок. Заверещала какая-то женщина, Джироламо расплакался. Оба брата отскочили назад, свободная рука Чезаре легла на эфес меча. Джоффре потерял равновесие и свалился в объятия пышногрудой дамы, отвечавшей за прачечную. Вид у него был счастливый, и подниматься он, похоже, не собирался, а наблюдал за Чезаре, который пришел в себя и уставился на опустевшее блюдо.

– Что произошло? – крикнул Джоффре.

– Будь я проклят, если знаю.

– Зато я знаю, – раздался голос с пола. – Кролик взорвался. Я весь в полусырых кусках мяса и еще в чем-то… Серебряные капли, что ли?

– Ртуть, – пояснил Чезаре. – В кролика зашивают ртуть, а когда начинаешь его готовить, он подскакивает, словно живой. Я хотел посмотреть, как получится, прежде чем представить это зрелище гостям.

– Все ясно, – произнесла монна Ванноцца, поворачиваясь, чтобы уйти.

Толпа перед ней расступилась. Я смотрела на заплаканное личико своего ребенка и думала, сколько еще должно пройти времени, прежде чем он начнет придумывать фокусы, а я буду сердиться на него за это, опасаясь за его хрупкую жизнь.

– С ним все в порядке? Прости, если он испугался. – Голос Чезаре, совсем близко. Я посмотрела на него со своей верхотуры и убедилась, что он полон раскаяния, хотя по-прежнему весел. Чезаре подал мне руку и поддержал, когда я спрыгнула вниз. – Я понятия не имел, что происходит с ртутью при сильном нагреве. Я имел дело с ней только в теплом состоянии, в ваннах, прописанных мне Тореллой. – Он прокашлялся. – А что пилюли? Помогают?

– Я совершенно здорова, благодарю.

– Хорошо. Да, я помню, как Сандро Фарнезе, брат Джулии, рассказывал, что видел этот трюк с цыплятами, и с тех пор мне хотелось его исполнить.

Чезаре расплылся в мальчишеской улыбке и не выпустил мою руку, так что мне ничего не оставалось, как пойти с ним, когда он покинул обеденный зал. Челядь так и приклеилась взглядами к моей спине. Я чувствовала, как их домыслы теснят меня со всех сторон, и с трудом поборола желание обернуться и прокричать: «Это ничего не значит, я ничем от вас не отличаюсь, оставьте меня в покое, перестаньте дарить мне надежду».

Но я промолчала. Мне нравилось ощущать тепло руки Чезаре, крепкое пожатие, шелест моего рукава, касавшегося его предплечья, и то, как я подстраивалась под его шаги, пока мы шли рядом. У подножия лестницы, ведущей в его личные покои, Чезаре остановился и сказал:

– У меня сейчас дела, но я вот что подумал. После вечеринки не хочешь поужинать со мной? Вдвоем. – Он кивком указал на верхний этаж.

У меня даже горло сдавило от волнения. Не в силах говорить, я попыталась улыбнуться, подозревая, что и это мне не удастся. Чезаре вопросительно смотрел на меня, вздернув брови.

– Это значит «да»?

– Да, – пискнула я и умчалась прочь.

Среди гостей Чезаре не было женщин, из уважения к приглашенным кардиналам, как он объяснил, гордо выставляя напоказ свою вновь обретенную набожность. В действительности он имел в виду другое – ему предстояла тяжелая работа. Пий стар и слаб, а делла Ровере все еще бродит вокруг дома, как голодный волк.

Однако я готовилась к вечеру с неистовым энтузиазмом, словно мне предстояла роль почетной гостьи. Следовало позаботиться о подходящем наряде. Юбка с лифом, позаимствованные из гардероба донны Лукреции в Непи, имели поношенный вид: подол юбки запылился и разлохматился, на лифе засохли пятна от молока. Но у меня не было ни времени, ни денег приобрести что-то новое. Воспоминания о платьях и украшениях, которые я оставила в Ферраре, не давали мне покоя, заставляя мучиться бессильной досадой. Но вскоре я встряхнулась, взяла себя в руки и начала действовать – выпрашивала и одалживала все, что можно, у других женщин в доме. Сделала вид, будто мне нужна просто смена одежды на время, пока я вычищу и починю те вещи, что привезла из Непи. Однако никто не обманулся: все видели, как Чезаре держал меня за руку и мы разговаривали с ним у подножия лестницы в его покои.

Некоторые обижались и отказывались помогать, другие заражались моим возбуждением, и мы вместе усаживались поработать иголкой с ниткой, перетряхивали скудные ресурсы, чтобы обменять их на рынке. А если не получится, то и украсть у тех, кто занят лишь жалостью к себе. После смерти Тиресия Чезаре приказал посадить леопардов обратно в клетки, поэтому в погожие дни мы частенько сидели в саду, а Камилла, Джироламо и Джованни иногда играли на ковре в центре нашего круга, пока мы занимались шитьем и сплетнями. Нас связывала тонкая, иллюзорная надежда. По лихорадочному блеску глаз и полету фантазии легко было догадаться, о чем думают люди. Пусть сейчас выбор пал на меня, но что произойдет позднее? Султан выразил намерение посетить гарем, и вот они и начали толкаться, выбирая лучшее место, как голуби на переполненном насесте.

Мне было безразлично. Я могла позволить себе быть великодушной. Однажды вечером Фатима предложила предсказать мое будущее по картам Таро. Все загалдели, чтобы она погадала им тоже, поэтому Фатима выбрала простой расклад на три карты Большого Аркана. Первой картой выпала Верховная Жрица с Торой на коленях, второй картой оказались Влюбленные, и, наконец, она перевернула карту Император. Не нужно быть знатоком, чтобы понять, что это означало. Поэтому я едва прислушивалась к ее интерпретации, отказываясь смотреть ей в глаза, пока она рассуждала о выборе и двойственности, о тонкой грани между мудростью и сумасшествием и о том, что сила иногда неуправляема.

В день приема я стащила с кухни лимон, выжала его сок в таз с водой и вымыла волосы кусочком розового мыла, который сберегла в память об Анджеле. Все еще мокрые волосы заплела в косы, чтобы придать им легкую волнистость, и уселась перед жаровней в маленькой комнате, предоставленной нам с Джироламо. Пока волосы сохли, я протирала лимонными корками кожу, чтобы она побелела. После отъезда из Меделаны лицо и руки сильно загорели во время пути.

Вечером, перед приемом, пока гости Чезаре прибывали среди шума и хаоса, в котором смешались крики конюхов, звон сбруи, стук паланкинов, опускаемых на каменные плиты, я разделась и тщательно вымылась остатками мыла. Его мускатный аромат вызвал во мне тоску по Анджеле. Какая это была бы радость, окажись она здесь, – подруга наставляла бы меня в искусстве любви, перебирала бы длинными сильными пальцами, слегка мозолистыми от игры на гитаре, мои украшения в шкатулке, кружилась бы по комнате, примеряя разные юбки и лифы, прикладывая к себе сорочки и кружевные косынки. Я взглянула вниз, на неопрятный треугольник темных волос и пушок на икрах. Подмышки выглядели не лучше. Мне нужен был горячий воск и ножницы, но не было ни того, ни другого. Кроме того, если бы я применила воск сейчас, то выглядела бы как свежеощипанный цыпленок.

– Скорее всего Чезаре заставит меня проглотить ртуть, а потом поджарит на огне, – сообщила я своему ничего не понимающему сыночку, который не оставлял попыток отжаться от пола на руках.

Мне удалось кое-как привести себя в порядок с помощью щетки и столового ножа. Я утешалась мыслью, что наступит темнота к тому времени, как он… к тому времени, как мы… Тем более Чезаре будет слегка навеселе. Я медленно оделась, чтобы убить время, поправила все крошечные бантики на чистом белье, разгладили шелковые рейтузы, слегка вытянутые на коленях. Затягивая корсет, уделила особое внимание тому, как он подпирал мою грудь. Хотя Джироламо в основном питался из бутылочки, но иногда по ночам я кормила его грудью, чтобы она оставалась округлой, твердой и выпуклой, помнящей ласки любовника, процитировавшего странные слова из личной переписки дона Христофора Колумба.

В конце концов я шагнула в бледно-желтую атласную юбку с золотыми кружевными вставками, затянула лиф из светло-зеленой парчи со шнуровкой спереди, так что посторонняя помощь не понадобилась, обулась в персиковые шелковые туфельки, чуть тесные в пальцах, и уселась ждать. Чего? Что теперь должно произойти? Чезаре пришлет за мной одного из своих рабов? Да знает ли он вообще, где моя комната в этом дворце-муравейнике, меняющем свои очертания чуть ли не каждый день? Как долго продлится прием? Я попыталась подсчитать, сколько времени уйдет на каждое блюдо и на развлечения между ними, как долго Чезаре будет говорить с каждым из приглашенных, благодаря своих друзей и льстя врагам. Наверняка это займет почти весь вечер, а потом он чересчур устанет, чтобы развлекать меня за ужином. Или просто забудет о приглашении.

Хорошо бы отвлечься, заняться рукоделием или почитать книгу. Джироламо я отдала на вечер на попечение кормилицы Камиллы, поэтому даже с ним не могла повозиться, а лишь сидела и смотрела, как тускнеет квадратик света в моем окошке. Правда, вскоре он вспыхнул оранжевым, когда во дворе загорелись факелы. Я поднялась зажечь свечу и остановилась возле умывальника, желая взглянуть на свое отражение в воде, поскольку зеркала у меня не было. На поверхности воды плавала мыльная пена, поэтому я рассматривала себя, как сквозь туман, но все равно даже при мерцании свечи и факела из окна увидела, как обострились за последние месяцы черты моего лица, как я постарела и стала похожа на собственную мать.

Я попятилась, будто из воды появился кулак и ударил меня. Что сказала бы мама, увидев меня сейчас в платье с большим декольте и дешевыми украшениями, как на уличной девке. Правильно Эли отказал мне от дома и не представил жене. Правда, если бы родные не стремились получить выгоду от моей красоты, я была бы сейчас хорошей еврейской женой, соблюдала кашрут [41] , обучала детей Торе, зажигала свечи на шабат. И я не была шлюхой. Я знала лишь одного мужчину, а на других даже не глядела. Я подарила своему возлюбленному единственного сына. В сущности, я являлась женой Чезаре, несмотря на его французскую принцессу.

В общем, ничто не могло остановить меня, когда я решила сама прийти в его покои. Нечего мне ждать приглашения Чезаре, ведь я не рабыня, к услугам которой он прибегает, когда ему нужна разрядка. Просто пройду в его комнаты и подожду там, а если Чезаре задержится, то сама пошлю к нему раба напомнить об обязательствах.

– Что ж, можно не спрашивать, куда ты направляешься в своем лучшем наряде, с завитыми волосами. – Монна Ванноцца стояла у подножия лестницы в его покои между двумя швейцарцами, словно маленькая ворона, которую обхаживала пара попугаев. Пока она рассматривала меня с головы до ног в презрительном молчании, я слышала приглушенный гул голосов в обеденном зале, вдыхала тонкий аромат ванили и пчелиного воска – это сочетание до сих пор заставляет меня думать о каштанах. – Смею предположить, что он заставит тебя ждать, – продолжила матрона. – Речь идет о чем-то более важном, чем твое нежное сердечко.

– Разумеется, я понимаю, госпожа. Я не глупа.

– Однако тебе удается хорошо это скрывать. Пройдись немного со мной, Виоланта.

Она взяла меня за руку и отвела подальше от гвардейцев, в нишу, где стояла классическая статуя безрукой Венеры.

– Я уже говорила о той опасности, которую ты, по моему мнению, представляешь для моего сына, – произнесла монна Ванноцца, – но, несмотря на мои предостережения, ты предпочла потакать своему эгоизму. Вероятно, ты все-таки прислушаешься к моим словам, если я скажу, что ты рискуешь собой и своим сыном, оставаясь здесь. – Она замолчала и поскребла пыль в складках венериной драпировки слегка пожелтевшим ногтем. – Мой сын – страстный мужчина, Виоланта.

Мне хотелось сказать, что я знаю, но потом поняла, что видела Чезаре разгневанным и властным, настроенным на флирт и обольщение, а еще беспомощным от смеха, но ни разу страстным. По своей сути, как мне теперь казалось, он был холодным, отстраненным, расчетливым, своего рода ледником, где все страсти замерзают. Если так, то мне хотелось бы самой это выяснить, а не стоять под мраморной Венерой и выслушивать его мамашу.

– Мне пора, – заметила я.

– Подожди. Эта… его страсть – другого слова не подберешь – весьма особенная, она очень глубока и спрятана там, где ты ее, возможно, не видишь. Зато вижу я, как она тебя затягивает. Ты словно утлая лодчонка, угодившая в водоворот тонущего корабля. Прислушайся ко мне. Возвращайся к себе в комнату, прошу.

Если бы она высказалась о страсти Чезаре прямо, как обычно высказывалась обо всем, я бы послушалась. А может, и нет. Эта просьба без всяких оснований лишь пробудила во мне дух противоречия.

– Неужели вы думали, что он изменится благодаря тому, что вы таскаете его каждое утро на мессы? – усмехнулась я. – Или вы полагали, будто он попросит папу Пия вернуть ему красную шапочку, а не белое копье?

К моему изумлению, она расхохоталась.

– Я не глупа, девочка, и понимаю Чезаре гораздо лучше, чем ты. Он ходит в церковь не для того, чтобы его заметил там Бог, а для того, чтобы его увидели люди, близкие к нашему новому святому отцу. Пий благочестив, он окружает себя преданными служителями Богу. Кажется, Чезаре даже принял святое причастие с ним незадолго до коронации. Бьюсь об заклад, в тот день в аду царило веселье. Полагаю, то, что мой сын не подавился облаткой, лишь свидетельствует о благоволении Всевышнего.

В большей степени, подумала я, о неверии Чезаре, поскольку стоит только задуматься над словами священника, что хлеб и вино чудесным образом превращаются в человеческую плоть и кровь, как тут не подавиться? Но я не была настроена на теологию.

– Сами знаете, как Чезаре любит поесть. И я не должна заставлять его ждать ужина. Прошу меня простить, госпожа. – Я потеснила ее и выбралась из ниши. Опешив от моей грубости, она позволила мне пройти.

Зря я волновалась, что заставлю Чезаре ждать. Помимо охранника у дверей, который сразу понял, для чего я пришла, и посторонился с неприятной ухмылкой, в личных покоях Чезаре никого не оказалось. В приемной горел огонь, и при его свете я разглядела накрытый на двоих низкий столик, уставленный тонким фарфором и золотыми приборами. Там лежали даже вилки, как я отметила с легкой опаской, поскольку не привыкла ими пользоваться. До того, как я покинула Феррару, дон Альфонсо привез несколько штук из Венеции, и хотя мы все вооружались ими на закрытых обедах в покоях донны Лукреции, большинство из нас управлялись вилками очень неловко и роняли еду на колени.

Я взяла лучину из алебастровой вазы на каминной полке и зажгла свечи, аккуратные, ни разу не горевшие, в красивом, серебряном с золотом, подсвечнике. Сладкий аромат пчелиного воска смешался с запахом сосновой смолы от тлеющей лучины с примесью жасмина, от чего меня охватило желание давно изголодавшейся женщины. Я присела на один из диванов, выставленных вдоль обеих сторон стола, и зажала руки между колен, чтобы они не дрожали. Это желание трепетало в моей утробе, как пойманный мотылек. Не переживай насчет вилок, сказала себе я, все равно аппетита не будет. Вино мерцало медово-золотистым блеском в хрустальном сосуде, но я не осмелилась налить себе бокал из опасения, что пролью несколько капель. Я оглядела комнату, надеясь отвлечься.

Богатая обстановка. На стенах – панели со сценами из жизни Цезаря, потолок украшали золоченые рельефы в виде быков, лилий и ключей святого Петра. Вдоль стен выстроились, как часовые, стулья из черного дерева, инкрустированные слоновой костью и перламутром, а диван, на котором я сидела, как и его парный, обтянут александрийским бархатом. Над камином красовалась мраморная доска со словами: «Цезарь или ничего». Ничего, подумала я, еще раз оглядывая элегантную пустую комнату, сцену, ожидающую главного актера.