Когда я пришла к прилавку с домашней птицей, Строцци там не было. Я ждала, вначале нетерпеливо; ветер с гор, принесший первый снег, бросал опилки из куриных клетей прямо мне в лицо. Вскоре торговец птицей начал ворчать, мол, кое-кто болтается без дела вокруг его товара и ничего не покупает. С каждой минутой тревога его росла. Я переместилась в сторону и сделала вид, будто рассматриваю пирамиду из желтых яблок на соседнем прилавке. Выбрав менее побитое, я протянула торговцу несколько монет и вдруг заметила, что возле домашней птицы расхаживает еще один праздный зевака. Этого человека я прежде не видела – высокий, костлявый, в потертой одежде, не привлекавшей внимания к его росту и худобе. Шпион, решила я, секрет мадонны раскрыт. Поглубже надвинув капюшон, я пошла в другую сторону, стараясь остаться незаметной, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать. Я просто девушка, купившая яблоко. Что необычного?

Но пальцы почему-то стали липкими, только тогда я поняла, что впилась ногтями в яблоко. А затем почувствовала, что мне на плечо легла чья-то рука. Я тихо вскрикнула. Где-то совсем рядом заскрипел меч, вытягиваемый из ножен. Чей-то голос начал бормотать молитвы, которые мы произносим при родах и в минуты опасности. Мой голос.

Потом заговорил какой-то мужчина. Шпион.

– Убери меч. Я не хочу причинить ей вреда.

Ноги у меня подкосились, и я рухнула на колени прямо на пыльную мостовую, усеянную капустными листьями и собачьим дерьмом.

– Простите, что невольно напугал вас, – произнес шпион и, поддержав меня за локоть, помог подняться, после чего принялся отряхивать мою юбку.

– Кто вы?

– Меня прислал мессир Эрколе.

Я испытала такое огромное облегчение, что ноги чуть не отказали во второй раз, и это меня разозлило.

– Так почему вы сразу не сказали, вместо того чтобы подкрадываться, как…

– Заготовщик домашней птицы? Любитель голубей?

– Там не было голубей, – возразила я, невольно улыбнувшись. Посланник сира Эрколе тоже уловил перемену в моем настроении, потому что его длинное, костлявое лицо внезапно расплылось в широкой улыбке. Я заметила, что зубы у него большие и кривоватые; будь он благородного происхождения, наверняка прикрывал бы рот, улыбаясь.

– Кажется, я должен вам что-то передать?

И все-таки это могла быть ловушка.

– Я не та, за кого вы меня приняли, господин.

– Уверен, что вы монна Виоланта.

– Откуда вы знаете?

– Я не знал, пока не услышал, как вы бормочете «Биркат а-гомель» [45] . Сир Эрколе рассказывал, что вы новообращенная. Первая новообращенная. – Шпион отвесил неглубокий поклон. – Я Гидеон да Куето д\'Арзента из Мантуи, брат женщины, которую, полагаю, вы знаете как Фидельму.

– Ювелир! – воскликнула я.

– Он самый.

– Если бы вы носили свою звезду, я бы раньше поняла. – Как я могла не разглядеть очевидного? Такой же долговязый и неуклюжий, как Фидельма, такое же костлявое лицо и красивые выпуклые глаза. Мне он показался похожим на зайца.

– Вы так думаете? По моему опыту, новообращенные – самые ярые антисемиты. А кроме того, я ношу ее. – Он распахнул полу домотканой одежды, закрывавшей дублет, и продемонстрировал звезду из желтой ткани, пришитую внутри. – Куда бы это годилось, если бы я попал под арест, выполняя одно из тайных поручений сира Эрколе? Ну так что, передать вам письмо?

– Почему сир Эрколе послал вас? Почему сам не пришел?

– Да перестаньте вы цепляться за свою накидку, а то вид у вас как у воровки. Он не посылал меня, я напросился на поручение. – Брат Фидельмы рассмеялся и отодвинул меня на обочину, давая возможность проехать мулу, нагруженному широкими корзинами. – Не обольщайтесь, моя прекрасная дама. Меня вдохновила вовсе не красота вашего лица, хотя оно прекрасно, и знай я об этом раньше, то не стал бы медлить с просьбой к сиру Эрколе. Все дело в вашем влиянии на герцогиню. Сестра рассказывала, что герцогиня доверяет вам, а я мечтаю получить от нее заказ. Ее брат знаком с моей работой и…

– Я знаю. – Любопытно, где теперь эти маски. Сан-Клементе был разграблен Орсини после битвы на площади Святого Петра. Неужели кому-то хватило наглости повесить золотую маску смерти рядом со своей кроватью? Наверное, все-таки нет, не без гордости заключила я. – Но при данных обстоятельствах моя хозяйка не намерена открыто заявлять, что поддерживает отношения с братом. Вы могли бы, – продолжила я, тщательно выбирая слова, – нажить больше капитала с помощью ее соперницы, донны Изабеллы Гонзага. Так что, это письмо от дона Франческо?

– Ш-ш-ш. Держите глаза открытыми, когда герцогиня покинет Реджо, только и всего.

Мы добрались до Боргофорте, а оттуда, я полагала, отправимся по реке до Бельригуардо, но когда нас там встретил дон Франческо, они с донной Лукрецией придумали другой план. Дон Франческо был настроен решительно: донна Изабелла пожелала увидеться со своей невесткой, утешить ее в горе, но поскольку ходила на последних месяцах беременности, то никак не могла покинуть Мантую. Поэтому, переночевав в Боргофорте, мы двинулись в Мантую. Скорее всего донна Изабелла захочет порисоваться своей плодовитостью перед моей бедной хозяйкой, рассуждала я, одевая ее в дорогу, однако поведение донны Лукреции свидетельствовало о том, что им с доном Франческо удалось обменяться парой слов наедине вчера вечером. И если донна Изабелла планировала триумф, то, как я заподозрила, ее ждало разочарование.

Я пожалела, что с нами не было Анджелы, но они с Джулио возвращались в Феррару, не имея ни малейшего желания отправляться в Бельригуардо, где неминуемо натолкнулись бы на Ипполито. Я не могла поделиться своими подозрениями с Фидельмой, даже если бы захотела – нельзя было выдать роль ее брата в этом деле. Как и мою собственную роль, если на то пошло. Я помалкивала, а если и ходили какие-то сплетни, то не слушала их. В моем присутствии новенькие девушки почему-то немели. Анджела объясняла это тем, что я приехала из Рима. Все мы, шутила она, несем на себе печать святости рода Борджа. Но я-то знала, что дело в ином. Хотя ни одна из девушек мадонны даже не подозревала о существовании Джироламо, горе его потери окутало меня как саван. Я превратилась в призрак, нежеланного гостя в их оживленном мире, где погоня за модой, флирт и балы сменяли друг друга в бесконечном водовороте.

Я не присутствовала при встрече мадонны с донной Изабеллой, но как только мы оказались на борту буцентавра дона Франческо, вынужденное пребывание в корабельной тесноте породило необходимость прекратить все сплетни. С этой целью мадонна взяла с собой только тех, кому могла доверять, а остальные следовали на втором корабле. Поэтому я удивилась, когда, перегнувшись через нос корабля на второй день путешествия, увидела, что стою рядом с Гидеоном д\'Арзента. Скрип и плеск весел смешивались с обрывками музыкальных фраз – играли скрипачи дона Франческо, – создавая звуковой занавес между нами и возлюбленными, которые устроились в наскоро сооруженной беседке на корме корабля. Запах свежей смолы и дыма от их жаровни неприятно щекотал ноздри.

– Кажется, будет дождь, – заметил Гидеон, покосившись на желтоватое облако, низко зависшее над коричневыми водами реки. – Бьюсь об заклад, вы не ожидали увидеть меня снова, – продолжил он, когда я ничего не ответила.

– Я вообще о вас не думала, сир д\'Арзента.

– А я-то вообразил, будто вы при первой же возможности порекомендуете меня своей хозяйке.

– Подвернись такая возможность, я бы ее не упустила.

Он рассмеялся, выгнув худую коричневую шею. Повернувшись спиной к воде и облокотившись на поручни, произнес:

– У вас острый язык, Виоланта. Я завидую вашему мужу. Ваши объятия, должно быть, еще колючее, чем у «железной девы» [46] .

– Как же вы все-таки здесь оказались, мессир?

– Ну, я глаза и уши донны Изабеллы. – Наверное, на моем лице отразилась тревога, так как он снова рассмеялся, тронул пальцем мой локоть и сказал: – Вы легкая мишень для шуток, госпожа.

– О некоторых вещах не следует шутить.

– А любовные дела таких людей, как ваша герцогиня и наш высокопоставленный маркиз Мантуи, нужно воспринимать серьезно?

– Любовь – очень серьезное дело.

– Если бы мы говорили о любви, я бы с вами согласился. Но это, – он указал в сторону кормы, – всего лишь игра. Я к кальчио и то отношусь серьезнее.

Я согласилась с ним – оттого, что рука дона Франческо лежала на коленях донны Лукреции, никому хуже не было. И все же, если я не верила в искренность подобной любви, насколько же дешево обошлись с моим собственным сердцем?

– Все равно, – проговорила я, – моя госпожа достаточно восприимчивая натура, чтобы не почувствовать поблизости шпиона.

– В обмен на туманное обещание сообщать госпоже обо всем, что касается ее мужа и невестки, донна Изабелла снабдила меня рекомендательным письмом к донне Лукреции. Я буду посылать ей уклончивые письма. В конце концов, что такого я видел? Господа приятно проводят время на корабле. Горюющая мать ищет утешения у друга. Я сплю на палубе среди галерных рабов, и мой сон нарушает лишь звон цепей, когда кто-то из них поднимается, чтобы пописать. Простите за прямоту.

– Я постепенно привыкаю к ней.

– Рад слышать, поскольку надеюсь и впредь беседовать с вами после того, как устроюсь в Ферраре. Мне кажется, самые глубокие пласты в вас еще не изведаны.

– Похоже, это комплимент. Тем более от ювелира.

В Сермиде, на границе между Мантуей и Феррарой, дон Франческо покинул нас, а те, кто путешествовал на втором корабле, присоединились к нам, чтобы у дона Франческо было на чем добраться домой. Среди девушек донны Лукреции, осаждавших меня вопросами и своими умозаключениями, лишь Фидельма хранила молчание. То ли по причине неодобрения, то ли из-за любопытства более тонкого свойства – я не поняла. Ожидала, что она хотя бы заговорит о своем брате, – но ничего подобного. Я только раз видела их вместе, когда взяла прогулять Фонси по палубе. Со стороны казалось, будто они испытывают неловкость в обществе друг друга – бесцельно размахивают руками, шаркают большими ступнями, словно исполняя неуклюжий танец.

Я вспомнила, как Святой Отец любовался, когда Чезаре и донна Лукреция танцевали в паре: сразу становилось ясно, что они одной крови, настолько слажен был их танец, когда они вели в сардане, каталонском народном танце, а их отец пускал слезу, слушая завывания флавиолы. Перед моим мысленным взором вновь возникли старые бальные туфельки донны Лукреции с зарубками на подошвах, и Чезаре в бреду, кромсающий мою обувь столовым ножом. Вероятно, я увидела бы еще что-нибудь, но наш корабль плыл мимо пристани, куда выходил сад сира Таддео ди Оккьобелло, и я поспешила уйти с палубы.

Я считала, что мадонна отдыхает, но, спускаясь по трапу, услышала, как она зовет меня из своей каюты. Я вошла, и мадонна похлопала по кровати рядом с собой и приказала мне сесть. Места не было для стула или даже табуретки; все свободное пространство на полу заняли сундуки с одеждой. Я невольно подумала, как неуместно здесь смотрелся дон Франческо среди такого изобилия шелка и кружев. Я опустила песика на его атласную подушку и присела на краешек постели.

– Что ты знаешь о молодом человеке, которого Фидельма называет своим братом? – строго осведомилась мадонна.

– Полагаю, он действительно ее брат. Они очень похожи. Сир Строцци ему доверяет.

– Строцци?

– В последний раз, когда я по вашей просьбе, мадонна, встречалась с сиром Строцци в Реджо, он прислал вместо себя сира д\'Арзента.

– Ты хочешь сказать…

– Я была осторожна, мадонна. Ничего у него не взяла, пока не убедилась, кто он такой.

– Убедилась? Как ты могла убедиться, глупая девчонка? Его мог послать кто угодно. Донна Изабелла, мой муж… – Она замолчала, а потом продолжила, но уже гораздо мягче: – Нет, только не он. Видимо, это все-таки Изабелла. Разве Фидельма не говорила, что он на нее работал?

– Мы общались с ним совсем недолго, мадонна. Право, я не думаю, что он заинтересован в…

– Он будет заинтересован в том, за что ему платят. Так устроен мир. Фонси, плохая собака. – Псу надоело, что он давно не был центром внимания, поэтому он вскочил к мадонне на колени и, стоя на задних толстых лапках, попытался лизнуть ее в лицо. Обычно это смешило хозяйку, но сейчас она нетерпеливо хлопнула его по носу. – Приведи молодого человека сюда, Виоланта, – произнесла она, повышая голос, чтобы заглушить собачий скулеж. – Давай посмотрим, что он затеял.

Я нашла его по-прежнему на палубе, рядом с Фидельмой.

– Донна Лукреция желает видеть вас, – сообщила я.

– В самом деле?

Даже Фидельма растеряла свою обычную напыщенность и начала суетиться вокруг брата, запихивать внутрь нитки потертого обшлага, наставлять его, чтобы пригладил волосы, спрятал свою звезду и вообще не выглядел так… по-еврейски.

– А рисунки ты не забыл? – воскликнула она.

Он похлопал по старой кожаной суме, висевшей на поясе.

– Всегда со мной.

– Я бы не питала слишком больших надежд, – предостерегла я, но он уже мчался впереди меня к сходному люку, и ветер унес мои слова.

Мне было интересно, что же он увидел, стоя в дверях каюты и кланяясь. Богатство и влиятельность – средоточие своих амбиций? Власть и величие, а может, закат некогда великолепного двора Родриго Борджа? Или он видел то же, что и я? Женщину, лежащую на кровати, в глубоком трауре, с распущенными волосами и пепельным крестом на лбу, который она освежала каждое утро из фляжки со святым прахом, хранившейся среди баночек с помадами и свинцовыми белилами. Заметил ли он стальной блеск ее серых глаз или она собиралась его удивить?

– Сир д\'Арзента, – произнесла мадонна.

– Герцогиня, для меня это огромная честь.

– Напротив, это мне следует быть польщенной вашим вниманием. Вы должны простить меня, что я прежде вас не замечала. – Донна Лукреция взмахнула обманчиво слабой ручкой. – Столько много мужчин, знаете ли… Всегда одно и то же.

Он шагнул прямо в ловушку.

– Ваша несравненная красота, герцогиня…

Донна Лукреция села прямо, сбросив одну из подушек, которая, падая, ударила Фонси по носу. Пес залился звонким лаем. Я увидела, что Гидеон поморщился.

– Моя красота вас не касается, юноша, – сказала мадонна с тихой угрозой, однако ее все равно было прекрасно слышно, несмотря на шум, поднятый собакой.

Теперь Гидеон смотрел на нее не мигая, а я молча молила его отвести взгляд. Да, он амбициозен, но не потрудился узнать, как приличествует вести себя при дворе.

– Итак, вы перестанете на меня пялиться и объясните, что́ привело вас на борт моего корабля.

Я взяла на руки пса и зажала ему нос, чтобы он замолчал, хотя мне никогда не удавался этот трюк так, как Чезаре. Мне показалось, будто плечи Гидеона слегка расслабились, когда в помещении стал слышен лишь глухой стук весел.

– Моя цель лишь служить вам, герцогиня. – Он перевел взгляд на палубу, но мне показалось, он не совсем раскаялся, как того желала мадонна.

– Слова красивые, но я слышала и намного красивее, прежде чем покинула пределы детской. Всю мою жизнь меня окружали льстецы.

– Тогда вы поймете, что я не льщу вам. Я не придворный, герцогиня…

– Это точно.

– …но владею мастерством, которое, полагаю, доставит вам радость.

– Каким же именно? Обманом? Хитростью? Умением шпионить и читать чужие письма? Я могла бы и за меньшее приказать, чтобы к вашим ногам привязали камни, а потом швырнули в реку.

Его рука потянулась к сумке, пристегнутой на поясе рядом с ножом. Донна Лукреция дернулась.

– Виоланта, что он делает? Где моя охрана?

– По-моему, он не желает вам зла, мадонна.

– Я всего лишь хочу показать вам свое мастерство, герцогиня. – Гидеон поддразнивал ее. Никто никогда не дразнил мадонну, даже герцог Альфонсо. Он вынул из сумки пачку листов и передал мне.

– Окажите мне честь, герцогиня, взгляните на эти наброски для заказа, который я выполнил в последний год понтификата вашего досточтимого отца для маркизы Мантуи.

Я бросила взгляд на листы, прежде чем положить их на колени мадонны. На меня смотрели лица, до странности знакомые, хотя и перечеркнутые прямыми линиями с небрежно надписанными сверху размерами. Я увидела и султана в тюрбане, и усатого кота. Кудрявый херувимчик последовал за раскосым мандарином. Последним оказался рисунок черепа с плутовским оскалом и бриллиантом, врезанным в зуб.

– Кажется, я знаю их, – произнесла мадонна, сдерживая волнение, и у меня появилась надежда, что гроза миновала. Она разглядела талант в работах Гидеона и почуяла возможность отобрать мастера у донны Изабеллы. – Это маски, изготовленные для моего брата? Подарок от маркизы.

– Совершенно верно, герцогиня. Она заказала двадцать пять золотых масок и столько же серебряных. Мне предстояло заниматься серебром, но вскоре мой мастер заболел, а медлить было нельзя, золото ведь растет в цене, вы понимаете. Поэтому я выполнил эскизы и литье самостоятельно, под наблюдением мастера.

– Это литье, не чеканка? – поинтересовалась мадонна, проявляя проницательность, схожую с той, с которой хозяйка проверяет качество постельного белья или свежесть рыбы.

– Здесь вы видите отлитые маски, герцогиня. Но была и чеканка, если требовалось по эскизу.

– И кто был вашим мастером, юноша?

– Сперандио, герцогиня.

– О да, я его, кажется, знаю. По-моему, он отливал медаль с изображением моего благородного свекра. Он владеет и оружейным литьем.

– Он умер в прошлом году, герцогиня, достигнув почти восьмидесяти лет.

– Да смилостивится Господь над его душой. – Донна Лукреция перекрестилась, а Гидеон посмотрел, последую ли я ее примеру.

– Значит, вы теперь сам себе хозяин?

– Надеюсь когда-нибудь обзавестись собственной мастерской, ведь пока я берусь за любую работу, какая подвернется.

– И вы не боитесь создавать образы людей?

– Маски не олицетворяют живое, герцогиня. Это всего лишь маски.

– Что ж, вероятно, мы еще сделаем из вас христианина, сир д\'Арзента. Ваша сестра весьма набожная женщина.

Он отвесил поклон, но во взгляде сквозила непокорность, заставившая меня предположить, что вряд ли Гидеон когда-нибудь пойдет доро́гой Фидельмы.

– Ладно, вы отольете медаль с изображением моего лица на одной стороне и вашим собственным рисунком на другой в ознаменование моего первого года в качестве герцогини Феррарской. Она должна быть готова к началу Великого поста.

– Благодарю, герцогиня. Вы не пожалеете, что доверили мне заказ.

– Вам известно, для какой цели маркизе понадобились маски?

– Это всем известно, герцогиня.

– В таком случае я напомню, что случилось с теми, кто вступил в заговор против моего брата в Сенигаллии. Если вдруг у вас возникнет соблазн совершить то, что заставит меня пожалеть о сделанном выборе.

– Я понял, герцогиня. – Гидеон поклонился и попятился из каюты, а когда повернулся, чтобы направиться к трапу, то подмигнул мне.

Сегодня утром мне принесли зеркало, хорошее, отполированное серебро, и впервые за много месяцев я увидел свое лицо. Я так и не понял, что это за дар такой.

Когда мы вернулись в Феррару, к окончанию охоты, что устроил Строцци в Остеллато, мадонна уже получила церковное благословение после родов, и у меня не осталось сомнений, что они с доном Франческо каким-то образом ухитрились дать выход своей страсти, хотя среди гостей в загородной вилле Строцци были и дон Альфонсо, и кардинал Ипполито. Очевидно, герцог так увлекся состязанием, кто больше настреляет дичи, что не замечал проделок своей жены, но меня поражало, что они сумели провести Ипполито. Лично для меня все было ясно, хотя дон Франческо не мог побывать у нее в спальне, как и она у него. Наверное, они воспользовались шансом, укрывшись в каком-нибудь гроте в саду сира Эрколе, или в лесу во время верховой прогулки, или в лодочном сарае, где он держал свою роскошно оснащенную речную баржу. Донна Лукреция была очень оживлена, чего я ни разу за ней не замечала после смерти ее отца, а дон Франческо, отличавшийся большим пылом и неразборчивостью в связях, беспечно оказывал ей знаки внимания. Они буквально излучали вожделение, и я чувствовала себя как изголодавшаяся женщина, ловящая запахи, что доносит ветер из пекарни.

Как только мы вернулись в Феррару, чтобы провести там зиму, мадонна стала капризной и нетерпимой, а дон Франческо отправился в Мантую ожидать родов своей жены. Я радовалась, что снова дома, с удовольствием предвкушая спокойные недели рождественского поста, вечера у камина, которые мы проводили за шитьем риз для собора и собственных бальных платьев, развлекаясь низменными сплетнями и чтением изящной литературы, чтобы подготовиться к предстоящему сезону. Я находила покой в том, что ни верность, ни флирт для меня не имели значения. Ценила обыкновенные вещи, такие, как запах горящей древесины, паутину, сверкающую росой, шум дождя, когда среди ночи капли стучат по оконным ставням. Это был предел моих мечтаний, и большего мне не хотелось.

Готовясь к рождественскому посту, донна Лукреция возобновила визиты к сестре Осанне, хотя условия в монастыре Святой Екатерины стали менее строгими, чем раньше. Вскоре после смерти старого герцога поползли слухи, будто сестра Лючия Нарнийская мошенница, она сама нанесла себе стигматы, а потом по ночам, уединившись в келье, расковыривала затянувшиеся ранки острой палочкой. В этой самой келье ее и заперли, не позволяя даже посещать службу в часовне, зато авторитет сестры Осанны возвысился до небес. Теперь она была единственным подлинным носителем ран Христа в Ферраре, перестала скрывать свое пристрастие к сладкому и мягкой мебели, став похожей на ребенка-тирана, получающего то, что хочет.

Утро запланированного визита в конце ноября выдалось холодное, дыхание реки зависло над городом тяжелым туманом, оседавшим каплями на стенах замка под гобеленами, вывешенными на зиму. Однако мадонна проснулась, жалуясь на головную боль и ноющие кости, поэтому вместо себя в монастырь послала меня с дарами – ароматными восковыми свечами и вишней в сиропе. Свечи, как она сказала, следовало использовать во время молитвы за освобождение Чезаре. Я улыбалась, кивая, а сама чувствовала себя плотным гобеленом, за которым стекает холодный пот зимы.

Дорога в монастырь проходила мимо дворца Джулио, и я, под влиянием минуты, решила заглянуть туда и повидать Анджелу. Мы мало общались после моего возвращения, а остановка в пути, пусть и коротком, была необходима, поскольку от сырости у меня невыносимо разболелись колени. Наверное, аптекарь, изготовивший пилюли, прописанные мне сиром Тореллой, что-то напутал в рецепте.

Во дворе уже стояло несколько лошадей и мул, по алой попоне которого я сразу догадалась, что на нем приехал кардинал. Меня слегка передернуло, но вовсе не от холода. После ссоры из-за Рейнальдо братья не обменялись ни одним добрым словом. Присутствие Ипполито в доме Джулио не предвещало ничего хорошего. Еще до того, как раб распахнул огромные створки дверей, до меня донесся разговор на повышенных тонах.

– Где он? – воскликнул Ипполито. – Могла бы уже сказать. Все равно мои люди обыскивают дом и сад. Они обязательно найдут его.

– Убери от меня руки! – кричала Анджела. – Джулио здесь нет, а о твоем несчастном певце мне ничего не известно, и вообще я о нем не думала. – Хотя слова были резкие, в голосе звучали напряжение и страх.

Слуга в нерешительности замер, рука в белой перчатке зависла над серебряной с золотом дверной ручкой. Я подбодрила его кивком.

– Монна Виоланта, – объявил он, для виду поклонился и поспешил удрать.

Ипполито, державший Анджелу за запястье, оттолкнула ее, как горящую головешку, увидев меня. Анджела кинулась обниматься, и я почувствовала, что она вся дрожит, когда ее пересохшие губы коснулись моей щеки. Она осталась стоять рядом, вцепившись в мою руку, а Ипполито в своем алом шелке, натянутом на груди, повернулся спиной к огню и сжал кулаки. За то время, что мы не виделись, он значительно прибавил в весе и стал напоминать мощного коренастого бойцового бычка, а его гнев, казалось, наполнил всю комнату.

– Я ехала в монастырь Святой Екатерины, – тихо и сдавленно проговорила я. – Вот и подумала…

Дверь снова распахнулась. Анджела облегченно выдохнула, но тут же снова напряглась, заметив, что это не Джулио, а один из охранников Ипполито.

– Ничего, Ваше Высокопреосвященство, – сказал он, ловко щелкнув каблуками. – Мы везде посмотрели, даже в леднике.

– Во всех пристройках? А в пещере за водопадом? В храме Трех граций?

– Так точно, Ваше Высокопреосвященство.

Ипполито досадливо фыркнул и подошел к нам, остановившись так близко, что до меня долетели винные пары его дыхания и камфарного масла от одежды. Уставившись на Анджелу, словно меня здесь не было, он спросил:

– Как по-твоему, почему этот маленький бастард хочет получить все, что принадлежит мне?

– Я не принадлежу тебе, как и Рейнальдо. Бог даровал каждому из нас свободную волю.

– И ты осмеливаешься говорить со мной о Боге, шлюшка? – Ипполито занес руку, словно собираясь ударить Анджелу, но она не дрогнула, с вызовом вздернула подбородок, и он опустил руку. – Что он может тебе дать, чего я не могу, Анджела? У меня и богатства больше, и власти, и ты не станешь притворяться, будто я не знаю, как тебя ублажить.

– Любовь не определяется богатством, властью и опытом в постели, Ипполито, – терпеливо произнесла она, словно взрослый, разговаривающий с упрямым ребенком. – Я люблю его. Один взгляд его глаз означает для меня больше, чем все, что ты можешь мне дать. Мне жаль.

– Жаль? Да ты понятия не имеешь, что означает жалость. – Он помолчал, тяжело дыша. – Однако вскоре ты это узнаешь.

Позвав своих охранников, он нас покинул. Анджела опустилась на подоконник, прислонившись спиной к открытой ставне. Я присела рядом и ждала молча, пока она смотрела в сад, не в силах задержать взгляд ни на одном предмете дольше секунды. Ее беспокойство напоминало тот фонтан, что бил внизу, чьи струи разлетались на ветру. Вскоре Анджела немного успокоилась, улыбнулась и взяла мои руки в свои.

– Я беременна, – сообщила она. – Мне кажется, это давно должно было случиться, но… сама знаешь… после аборта… А тут недавно вечером я почувствовала, как ребенок шевельнулся. Поначалу я решила, что это просто несварение – на ужин подавали очень жирные макароны, – но Джулио предложил помассировать мне живот и сразу все понял. – Подруга прижала мою ладонь к своему боку. – Вот тут. Потрогай. – Живот у нее был небольшой, но твердый, и через несколько секунд я действительно ощутила под ладонью трепет новой жизни.

– По-твоему, сколько месяцев? – спросила я, стараясь изобразить взволнованность и радость.

– Пять, может, шесть. Ну разве это не чудесно? Теперь нам должны позволить пожениться.

– Надеюсь, ты не призналась Ипполито.

– Ты первая, кому я рассказала. Если бы ты сегодня не приехала, я бы разыскала тебя даже прежде Лукреции. Порадуйся за меня, Виоланта.

Я улыбнулась, надеясь, что улыбка послужит примочкой на рану в моем сердце. Мне хотелось разделить радость; я все равно не смогла бы вернуть себе ребенка, возмутившись ее счастьем. И через какое-то время я начала оттаивать под действием ее тепла. Мы перешли с подоконника на мягкий диванчик рядом с камином. Рабыня подбросила в камин дров и принесла поднос с разными салатиками, гренками и жаренными в масле кроличьими ушами, от которых Анджела отказалась из страха, что у ребенка будет заячья губа. Мы поговорили о необходимости питаться горячей пищей, чтобы родился мальчик, отдыхать и не пренебрегать физической нагрузкой, обсудили имена и то, как Анджела обставит комнату для родов. Она выразила надежду, что я сумею быть рядом в решительный час, и рассказала, что Джулио уже сочиняет песни, дарящие покой во время родов. Дверь в комнату будет открыта, пояснила Анджела, для приличия повесят лишь занавеску, и Джулио будет сидеть снаружи вместе с музыкантами и петь своим прекрасным голосом. Мы посплетничали насчет донны Лукреции и дона Франческо Гонзага, о том, как часто они обмениваются письмами. Мадонна говорила, что дон Франческо помогает ей в ее попытках освободить Чезаре из тюрьмы, и, вероятно, тут она не кривила душой. Это был бы самый верный для него путь к ее сердцу.

Приближался вечер, а когда пришла рабыня и зажгла свечи, я вдруг вспомнила, что не выполнила поручения к сестре Осанне. Анджела прошлась по двору, провожая меня. Я села на мула, а она стояла и гладила его по носу, пока мы прощались, договариваясь о встрече на следующий день, когда Анджела приедет в замок, чтобы сообщить кузине новость о своей беременности. Внезапно ворота на улицу с грохотом распахнулись, и во двор галопом ворвался Ферранте, разогнав во все стороны кур и кошек и чуть не раздавив мальчишку, таскавшего воду из колодца. В семье герцога Эрколе до сих пор соблюдался траур, и нестриженая шевелюра и борода Ферранте обрамляли искаженное болью лицо наподобие диких желтых змей. Вздымающиеся бока лошади, темные от пота, покрывала пена.

– Анджела, нужно ехать. Слава богу, ты здесь, Виоланта. – Задыхаясь, он соскочил с седла.

– Что случилось?

Я хотела возмутиться столь бесцеремонным вмешательством в нашу беседу, но, увидев, насколько серьезен Ферранте, испугалась. Бросив взгляд на Анджелу, я убедилась, что и она это почувствовала. Мне захотелось отвести Ферранте в сторону и выяснить без нее, о чем он собирается сообщить, но было поздно.

– Джулио, – произнес он. – На него напали.

– Напали? – воскликнула Анджела и, покачнувшись, уцепилась за уздечку мула, чтобы не упасть.

Мул дернул головой и попятился, и, пока я с трудом его сдерживала, Ферранте взял Анджелу за руку и усадил на колоду для всадников. Испуг Анджелы, казалось, его успокоил.

– Его ждала засада на дороге в Бельригуардо.

– Он отправился туда сегодня утром, – сказала Анджела, – собирался поохотиться на лугах с соколом. Я бы тоже поехала, но…

– Знаю, – кивнул Ферранте. – У тебя будет ребенок. Он успел сообщить мне еще до несчастья. Мы с ним поболтали немного.

– Он?..

Ферранте покачал головой, а я сейчас сообразила, что уже несколько минут не дышу. Воздух ворвался в мои легкие, и у меня закружилась голова.

– Он серьезно ранен?

Ферранте молчал, и мне показалось, что я буквально вижу, как он складывает в уме слова, а потом от них отказывается. Нельзя приукрасить ни хорошую, ни плохую новость, остаются лишь компромиссы и увиливания от прямого ответа.

– Пострадали глаза, – сообщил Ферранте, крепко обнимая Анджелу за плечи, словно опасаясь, что она распадется на части. – Тот, кто это сделал, пытался лишить его зрения.

– В таком случае я знаю, кто за все в ответе.

– Кто?

– Ипполито.

– Ипполито? Не глупи.

– Ты должен поверить мне, Ферранте. Не спрашивай, откуда мне известно.

Ферранте посмотрел на меня в безмолвной просьбе урезонить подругу.

– К сожалению, Анджела скорее всего права. Впрочем, не думай сейчас об этом. Конечно, мы должны отправиться к нему.

– Я не могу, – произнесла Анджела.

– Но ты нужна ему. Он постоянно спрашивает о тебе. Поехали. – Ферранте попытался приподнять ее с колоды, но она уперлась. Он не мог сдвинуть ее с места, как саму колоду, и в конце концов сдался, изумленно покачивая головой. – В чем дело?

– Я не смогу посмотреть на него. А если он ослеп? А если от этого и ребенок станет слепым?

Две недели Джулио пролежал в темной комнате, и хотя стало ясно, что он выживет – раны были чистые, незараженные, – его зрение всех волновало. За ним ухаживали не только его собственные лекари, но и два чужих, которых прислала из Мантуи донна Изабелла. Джулио был ее любимым братом, и она объявила, что слегла от горя, узнав о нападении. Дон Альфонсо и донна Лукреция ежедневно навещали его, а Ферранте почти не покидал спальню больного, рискуя собственным зрением, когда часами читал брату при свете затененной свечи. Даже дон Сигизмондо приходил с ним повидаться. Он обвинил крыс в бедах Джулио и заверил брата, что готовит новое большое наступление и взыщет с них контрибуцию. Лекари не препятствовали его посещениям, поскольку он единственный мог заставить больного улыбнуться. Зато священнику Рафаэлло, явившемуся по просьбе донны Лукреции, они запретили приходить снова: его нравоучения, видимо, расстроили Джулио.

И только двое ни разу не показались – Ипполито и Анджела. Хотя официально было заявлено, что на Джулио напали разбойники, все знали о его размолвке с кардиналом, а когда появились слухи, что преступники бежали в Венгрию, где у Ипполито было архиепископство, никаких сомнений насчет причастности кардинала не осталось. Однако герцог Альфонсо, похоже, не собирался предпринимать каких-либо действий против кардинала и даже позволил ему посетить Мантую, где донна Изабелла оказала ему радушный прием, несмотря на свое горе по поводу Джулио. Над двором сгустилось облако дурного настроения и тревоги, так что я радовалась даже возможности навестить Анджелу, жившую затворницей во дворце Джулио.

Я ходила туда почти каждый день, часто по просьбе Ферранте, чтобы уговорить ее навестить возлюбленного. Джулио спрашивал о ней постоянно, отсутствие Анджелы доводило его до слез, а соль разъедала раны, делая страдания невыносимыми. Ферранте не понимал такого бессердечия с ее стороны. Я повторяла, что она беспокоится о ребенке, надеясь, что это притупит боль Джулио, но правда, которую я знала, темная и безнадежная, глубоко укоренилась в крови Анджелы Борджа. Она отказывалась повидаться с ним, поскольку не вынесла бы его вида. Анджела любила его за красоту, за расцвет молодости, и в ее сердце не было сочувствия для изуродованного шрамами, слепого развалины. Выслушивая ее неубедительные отговорки, почему она не может к нему пойти, я начинала кое-что понимать и о донне Лукреции, и о том, почему убийство дона Альфонсо Бишелье оказалось погребено на дне ее души. Женщины рода Борджа любили только успех, благодаря которому выживали. А Джулио и герцог Бишелье проиграли свои битвы и потому больше не представляли собой интереса.

Донна Лукреция предложила мои услуги лекарям, утверждая, что я обладаю знаниями и проявляю решительность в ситуациях, при каких другие пасуют. Она еще не все знает, думала я, скромно склоняя голову в присутствии облаченных в черное лекарей. Они напоминали мне галок, ворующих побрякушки. Однажды утром, когда я сняла повязки с Джулио, чтобы лекари могли осмотреть, как идет заживление, сир Андреа, старший из двух лекарей, прибывших из Мантуи, заявил, что хочет попробовать для правого глаза один способ лечения во Флоренции, и тут же отправил меня на рынок рядом с собором купить пару белых голубей. Джулио, слегка опьянев от макового сока, которым я напоила его перед тем, как снять повязки, шепотом попросил меня поставить свечку за него святой Лючии и обратиться к ней с просьбой благословить старания лекаря. При этом он улыбнулся с милым озорством.

– Если ты считаешь, что она обратит внимание на мои мольбы, – заметила я.

– Надеюсь, она расположена ко мне. Я вижу тебя. Этим глазом. – Он указал на левый глаз, держа палец на приличном расстоянии от рваного и грубо заштопанного пореза, очертившего глазницу, но чудесным образом не задевшего сам глаз.

– Что вы видите? – всполошился сир Андреа, приоткрывая оконную ставню.

– Ангела в нимбе света.

Сир Андреа перекрестился, а Джулио захохотал. От этого смеха у меня на глаза навернулись слезы, уж очень давно он не звучал.

– Не беспокойтесь, лекарь, я не умираю. Просто так падает свет на волосы монны Виоланты. Он творит что-то необычное. Я словно гляжу на нее сквозь призму. Мир, в котором мы живем, полон чудес.

Я быстро ушла, боясь расплакаться. Мне казалось, что он сам чудо с его стойким и всепрощающим характером. Пока мы с рабыней пробирались сквозь толпу на рынке – она действовала корзиной, а я локтями, – меня разобрала злость, отчасти я злилась из-за Джулио, отчасти на него самого: как это может быть, что он не обрушился с сетованиями на Анджелу, не поклялся отомстить Ипполито и даже на жестокость судьбы не жалуется.

– С подобным настроем лучше бы пошел в монахи, – бормотала я, выбираясь из толпы к прилавку, где продавалась лучшая птица.

Торговец устроился недалеко от главного входа в собор и гордо выставил гербы рода Эсте и епархии на маленьких флажках, что развевались над рядами упитанных, связанных птиц.

– Вы о ком? – весело спросил мужской голос у моего уха.

Я не могла допустить фамильярности. С неба начал сыпать мелкий серый дождик, что отнюдь не улучшило моего настроения. Вместо ответа я сделала шаг назад, специально наступив на ногу любопытного. Он зашипел от боли, а я сосредоточилась на том, чтобы обогнать толстуху в высоком тюрбане, нацелившуюся на последнюю пару голубей.

Отослав рабыню в замок вместе с покупками, я отправилась в собор, чтобы выполнить просьбу Джулио. Купила свечку в лавке боковой часовни, откуда моя Мадонна Чужаков смотрела не мигая на священников и служек, деревенских монахинь, торговцев и покупателей, девушек, украдкой бросавших из-под вуалей взгляды на юношей, несмотря на присутствие дуэний. Джулио дал мне золотой скудо, чтобы заплатить за молитвы, поэтому я решила, что могу себе позволить и вторую свечу за Катеринеллу. Я зажгла два маленьких огонька и прибавила их к скопищу бойко горящих и чадящих огарков перед алтарем, затем прислонилась к одной из колонн, ограждавших часовню, и позволила мыслям унестись туда, куда им вздумается. Я размышляла о Джулио, о невоспетой мужественности Ферранте, об обаянии Ипполито и неприветливом, скрытном герцоге и о том, каково ему теперь, когда за один год он лишился отца, сына и преданности своих братьев. Я подумала о собственных братьях, прежде чем отогнала воспоминание о последней встрече с Эли, бушевавшем среди оборванных плетей глицинии в нашем дворе. И, естественно, переключилась на брата донны Лукреции, Чезаре, которого невозможно было представить в тюремной камере, и нашего сына. Вероятно, я его даже не узнаю, если когда-нибудь увижу.

– Добрый день, госпожа. – Я увидела Гидеона д\'Арзента, распрямляющегося после поклона.

– Сир д\'Арзента. Что вы здесь делаете?

– Молюсь за свою ногу, – ответил он с печальной улыбкой. – Мне ее отдавили возле прилавка с птицей. Боюсь, не сломана ли.

– Так вам и надо, – резко бросила я. – Нечего заговаривать с дамой, пока не представились должным образом.

– Вы правы, у меня ужасные манеры. Сестра неустанно твердит об этом. Прошу вас, простите. – Он опустил на пол корзинку с овощами, поверх которых лежал связанный гусь лапками кверху и яростно хлопал крыльями.

– Как продвигается работа? Надеюсь, вы освоились на новом месте и теперь чувствуете себя как дома?

Он пожал плечами.

– Одно можно сказать про евреев – они везде чужие, поэтому весь мир для них дом.

Гусь громко возмутился, вызвав сердитый взгляд священника, суетящегося возле алтаря черной мадонны.

– Пожалуй, нам следует выйти, – произнес Гидеон, – а то мой гусь меня выдаст, как бы хорошо я ни прятал звезду.

– Похоже, вы готовитесь к большому застолью.

– Это же ханука. Забыли?

В этот праздник мне позволялось не ложиться допоздна. Я помогала матери, а потом Мариам зажигать свечи. Мы с Мариам всегда говорили об одном и том же. Я смотрела, как она макает сладкий сыр в тесто, готовя пышки, и спрашивала, почему мы всегда едим сыр на хануку.

– В память о том, как Юдифь обманула Олоферна.

– А почему она его обманула?

– Потому что она была женщина храбрая и выполнила свой долг.

Я покачала головой, но не смела взглянуть Гидеону в лицо. Наверное, он понял, что я солгала.

– Почему бы вам не присоединиться к нашему празднику? – предложил Гидеон. – Приходите в дом, где я остановился, сегодня вечером на зажигание свечей. И ужин, разумеется, – добавил он, махнув возмущенным гусем, – если ваш муж позволит.

Мы стояли под козырьком западных дверей собора, откуда можно было увидеть Торре-Маркесана и дорожку, соединяющую ее с Торре-Леоне, а также апельсиновый сад герцогини Элеоноры, где из-за дождя чадили жаровни.

– Я должна ухаживать за доном Джулио.

– Даже вечером? Неужели он так болен? В городе говорят, что он выживет.

– О да, он будет жить, по крайней мере, телом. Хотя свет погас в его сердце, как в глазах. Он милейший человек, лучше всех, и как она может так с ним обращаться? Видимо, не знает, как ей повезло.

– Мне ясно, что он вам по душе. Надеюсь, ваш муж не ревнует.

– Забудьте все, что я сказала. Это дела семейные. И почему, – удивилась я, прислушавшись к голосу рассудка, – вы твердите о моем муже? С чего вы решили, что я замужем?

Гидеон прокашлялся и внезапно заинтересовался овощами в корзине.

– Просто предположил… Я хочу сказать, у вас вид замужней женщины.

– Так вот, я не замужем.

– Но хотели бы выйти замуж. У вас ведь кто-нибудь есть?

– Никого, уверяю вас, сир д\'Арзента.

– Значит, договорились. Я буду ждать вас у ворот Сан-Романо на закате.

– Не обещаю. Придется отпрашиваться у донны Лукреции.

Даже надеяться нечего, что она разрешит мне пойти на еврейский праздник. И все же, торопливо пересекая площадь с опущенной из-за дождя головой, я уже придумывала, как мне вечером удрать из замка.

Я воспользовалась Анджелой как предлогом. Если понадобится – она солжет ради меня, хотя бы только для того, чтобы снять с души груз из-за Джулио. Выбрав раба, которому я однажды помогла, посоветовав припарку из копытня от геморроя, я послала его к Анджеле с запиской, велев не возвращаться, пока все в доме не улягутся. Когда я покинула замок, солнце давно зашло за горизонт. Мадонна несколько раз меняла платье на вечер из-за того, что ей предстояло ужинать наедине с герцогом. Затем Фидельма пристала ко мне с просьбой, чтобы я ознакомилась с проповедью фра Рафаэлло, которую тот собирался прочесть в последнее воскресенье рождественского поста. Если я найду проповедь убедительной, рассуждала Фидельма, значит, она точно тронет даже самых ненабожных прихожан.

Осветив мое лицо, офицер охраны узнал меня и позволил пройти. Хотя небо закрыли тучи, они словно удерживали остатки дневного света ровно столько, чтобы я успела дойти до ворот за кафедральной площадью, где начинался еврейский квартал. Ворота были высокие и глухие, и я не знала, что там за ними. Когда Гидеон вышел из тени, держа горящий факел, чье пламя, прыгая, осветило неправильные черты его лица, меня настолько одолел страх, что я чуть не побежала обратно в замок. Но Гидеон поддержал меня за локоть, направил куда нужно, и охранник открыл калитку, сделав выговор, чтобы в следующий раз тот не тянул до последней минуты.

Улицы были пусты, однако в высоких старых домах царило оживление, и казалось, будто облезлые стены и неровные крыши едва сдерживают биение жизни внутри жилищ. Все ставни на первых этажах были распахнуты, и в окнах горели маленькие созвездия огоньков. Во мрак вечера врывались обрывки разговоров, взрывы хохота, крики расшалившихся детей, а когда мы проходили мимо одного дома, то услышали, как поют мужчины под веселое клацанье цитры. Во влажном воздухе витали ароматы кухни. Стоило мне потянуть носом, как я ощущала запахи горячего растительного масла, карамели, запеченного гуся и жареного лука.

Я чуть не пропустила узкий проход на улицу, где жил Гидеон, поэтому, когда он поворачивал направо, продолжала идти вперед, и мы столкнулись. На секунду мне показалось, что все огни, смех и музыка объединились в маленький тугой мячик и тот угодил мне прямо в живот, этакий пончик радости, пропитанный тонким сиропом желания. Я отпрянула и двинулась впереди Гидеона, не обращая внимания на его предостережение ступать осторожно, потому что улица грязная, тут могут быть крысы, а в соседнем дворе вообще живет злобный петух. Я никак не могла воспылать к Гидеону желанием, я даже не была уверена, что он мне нравится. А потом, откуда-то из пляшущих теней, что отбрасывал факел Гидеона, как по волшебству показалось лицо Чезаре – рыжая густая шевелюра, ослепительная улыбка, заостренные суровые черты. Вот, значит, во что он меня превратил, в женщину, пылающую желанием к любому мужчине, стоило ему случайно до нее дотронуться.

– Пришли, – сказал Гидеон, открывая дверь и отступая, чтобы я вошла первой.

Разбухшая дверь заскрипела по каменным плитам, заставив залаять собаку. На шум высыпала вся семья, чтобы поприветствовать нас. На крошечном дворе, почти полностью занятом разломанным фонтаном, поблескивавшим при свете факела голубой щербатой плиткой, словно летнее море, собралось по меньшей мере человек двадцать. Они толкались, улыбались и приглашали меня в дом встретить праздник. Несколько ребятишек пролезли вперед толпы и уставились на меня круглыми, серьезными, совиными глазками, и я, к своему стыду, вспомнила, что должна была принести подарки. И вот явилась с пустыми руками и пустым сердцем, в нем лишь звучало горестное эхо изгнанной любви. Мужчина, которого я приняла за главу семейства, отругал детей, и те исчезли за женскими юбками и длинными темными робами мужчин.

Они не зажигали светильников, ждали нашего прихода, и вот теперь повели нас в комнату. Там горела лишь одна свеча, за которой менора казалась маленьким деревцем. Мы собрались вокруг, взрослые вежливо расшаркивались, пропуская ребятишек вперед, передавая младенцев с рук на руки, пока все не угомонились. Я стояла позади всех, опустив голову, избегая смотреть на Гидеона, а он показывал знаками, что я должна пройти вперед. Зажгли первую свечу, и я вздрогнула, но, видимо, это было движение души, а не тела, потому как никто не обратил на меня внимания, даже Гидеон, не сводивший с меня настойчивого и встревоженного взгляда. Церемония шла своим ходом, и я немного расслабилась, обнаружив, что помню все слова благословения и даже могу найти отличия от традиции, соблюдавшейся в доме моего отца.

Загорелись все свечи, менору отнесли в открытый дверной проем, зажгли светильники в главной комнате, и женщины начали выставлять угощение на длинном столе, сверкавшем серебром, бронзой и цветным стеклом. Этих людей я знаю, подумала я, когда пожилая женщина в черном передала мне широкое керамическое блюдо с масляной капустой и велела поставить на стол. С такими же людьми я встречала праздники еще ребенком в Риме. Они жили незаметно, в маленьких простых домишках, где все ценное и красивое было спрятано по коробкам, на случай внезапного переезда. Но стоило зайти в их дома во время праздников пурима, или хануки, или йом-киппур, они буквально расцветали, словно цветы в пустыне после дождя. Старшие дочери и матери меняли скромную поношенную одежду на полосатые шелка и бархат, на головы повязывались шарфы, позвякивавшие крошечными золотыми монетками. На столах вместо деревянной посуды появлялось серебро и стекло, а блюдам придавался цвет и аромат с помощью шафрана и куркумы, благоухающей корицы, мускатного ореха и апельсиновой эссенции. У моего отца, такого благополучного, со знакомствами по всему городу, дом содержался по-иному. Во-первых, он напоминал загородную виллу, по типу тех, что строили гои на одолженные отцом деньги, во-вторых, он стоял на краю еврейского квартала, поэтому когда мы с братьями забирались на самую высокую сливу в нашем саду, то могли заглядывать в окна христианских домов на верхних этажах.

После ужина детей заставили убирать со стола, а Гидеон поднялся и стал нарочито рыскать по своим карманам. Детишки сгрудились вокруг него, а он вытягивал один за другим прекрасно вырезанные и украшенные четырехгранные волчки, севивоны, которых хватило каждому ребенку, причем ни один волчок не повторился дважды.

– Он несколько недель их вырезал, – с гордостью сообщила мне молодая женщина особым хозяйским тоном, заставившим обратить на нее внимание.

На меня она произвела впечатление красавицы, такой же хрупкой и эфемерной, как Доротея Караччоло. Я увидела, что она не носит обручального кольца и наблюдает за Гидеоном, словно подсчитывая, сколько раз он кинет взгляд в ее сторону. Но он был полностью занят раздачей маленьких волчков и объяснением правил игры своим перевозбужденным слушателям, один из которых успел залезть на стол и теперь пытался снять с Гидеона шапочку. Мне показалось, будто я смотрю в волшебный телескоп и вижу будущее. В нем Гидеон, лет через десять или двадцать, превратится в благодушного отца семейства. От этого на душе стало тепло, а потом я пожалела, что вообще сюда пришла, ведь его будущее было моим прошлым, а в прошлое возврата нет.

Я резко поднялась.

– Вам нехорошо? – спросила молодая женщина. А в ее голосе звучала не столько тревога, сколько надежда.

– Пора уходить, – произнесла я, обращаясь к Гидеону. – Если задержусь, то охрана меня не пустит через ворота.

– Об этом не беспокойтесь. Они уже привыкли, что я хожу туда и обратно в самое неподходящее время. – Он заулыбался. – Я объясняю им, что герцогиня вызывает меня поговорить о своем заказе. – За столом нервно засмеялись, я поймала на себе несколько взглядов. Детишки, почувствовав напряжение взрослых, притихли.

– Что ж, – промолвила я, улыбаясь через силу, – это правда, мы часто засиживаемся допоздна. Пожалуй, охрана вам поверит.

– Вы останетесь?

– Нет, здесь меня так хорошо приняли, и угощение было восхитительное, но…

– Я принесу вашу накидку, – предложила молодая женщина, поднимаясь из-за стола.

– Тогда я провожу вас домой, – сказал Гидеон.

– Ты пропустишь кордовца, – предупредил солидный мужчина с окладистой бородой и пейсами.

– Я недолго. Ступайте ко мне в комнату, как обычно, когда он придет. Все готово.

Ночью небо прояснилось, похолодало, луна посеребрила мокрые крыши. Почти все огоньки хануки погасли, на улицах никого не осталось, кроме крадущихся кошек. Все еще пахло жареным гусем и жженым сахаром. Мы с Гидеоном шли вдвоем, слушая, как громко хрустит земля под ногами.

– Кто такой кордовец? – спросила я, чтобы нарушить затянувшееся молчание. – Мне жаль, что вы его не увидите из-за меня.

– Лучше не спрашивайте, – деловито ответил он, и разрыв между нашими мирами расширился, пропустив секреты.

– Это было очень любезно с вашей стороны, Гидеон, но больше не приглашайте меня сюда.

– Вы назвали меня по имени! – торжествующе объявил он. – Не по фамилии. Разумеется, я еще раз вас приглашу. Разве вам не понравилось? Разве угощение не было великолепным? Или вас плохо встретили?

– Хозяева вели себя как положено, когда в их дом на праздник приходит гость, однако они не согрели меня своим теплом. Проявили любопытство, только и всего. Новообращенная при дворе. Дай им волю, так они, наверное, стали бы втыкать в меня булавки, чтобы посмотреть, какого цвета кровь течет в моих жилах.

– Нет, в Торе насчет этого есть запрет.

Гидеон говорил очень серьезно, и я не сразу поняла, что он шутит. Тогда он ущипнул меня за руку, чтобы я рассмеялась. Но смех получился неискренний, и мне захотелось быстрее оказаться у себя в комнате.

– Я тут чужая, вот в чем дело. Я больше не иудейка. – И на всем свете у меня не было другого места, как комната, где пылились старые платья Анджелы и начал выгорать рисунок Леонардо, а письмо Чезаре растрескалось по сгибам на дне моего сундука. Из семьи – только Джироламо, да и тот Борджа. – Я Виоланта, я нарушаю обещания.

– Ты навсегда останешься иудейкой. Даже моя сестра до сих пор иудейка. Мы не просили стать иудеями, нас избрали для этого. Мы ничего Ему не обещали, все обещания Он взял на себя.

Мы миновали ворота и пересекли кафедральную площадь. При виде огромной старой крепости, зависшей надо рвом, я почувствовала, что соскучилась по дому, словно долго отсутствовала где-то. Захотелось вернуться в эти стены, закутаться в их интриги, как в кокон, будто муха, запутавшаяся в паучий шелк.

– Дальше я сама.

– Если вы уверены. Что ж… – Гидеон протянул мне свой факел. – Думаю, мы еще встретимся, когда я приду показать герцогине наброски.

Я сомкнула пальцы на палке факела, но он не сразу ее отпустил, так мы и стояли, касаясь руками, в бессловесной, шутливой битве за свет.

– Не ищите меня, – предупредила я. – Вы ничего обо мне не знаете. Ничего.

– Тем более есть причина встретиться. Я любопытный, монна Виоланта. – Гидеон поклонился и ушел, сунув руки в карманы. Поля его фетровой шляпы отсырели и стали напоминать оборку.

Я пришла в свою комнату и легла в кровать. Огонь давно погас, простыни отсырели, а праздничное угощение лежало в желудке тяжелым комом. Видимо, поэтому я вспомнила о маминой книге рецептов. Она хранилась на дне сундука, вместе с остальными скромными пожитками. Я спрятала ее там по возвращении в Феррару и с тех пор не вынимала. Теперь же зажгла свечку на ночном столике, достала книгу из сундука, снова забралась в кровать и открыла первую страницу.